Том 1. Камни под водой - Виктор Конецкий

— Плохо делаешь. Дрожишь вся. Не хочу, — злился майор. — Доктору пожалуюсь.

После такой подготовки Маша в двенадцать часов пришла к нам уже не красная от смущения, а бледная от волнения. Эмалированный подносик со шприцем и ампулами она никак не могла установить на тумбочке около койки артиллериста, потому что место было занято графином, и подносик чуть было не упал.

— Глюкозу внутривенно, — сказала Маша, боязливо глядя на майора, и облизала губы.

— Майор, смотри, она уже облизывается, — сказал подводник и с шутливым ужасом закрылся одеялом.

— Не мешайте, пожалуйста, товарищи. — Машенька умоляюще посмотрела на всех нас. — Они и так очень волнуются, — сказала она, беря майора за руку.

— С вами поволнуешься, — буркнул тот сердито. Маша затянула ему выше локтя жгут, попросила несколько раз сжать и разжать пальцы, взялась за шприц.

— Покажи иголку, сестра, — вдруг попросил майор.

— Да что вам смотреть на нее. Иголка как иголка, — робко сказала Маша.

— Покажи, покажи ему, сестрица, иголку. Он с ней поздороваться хочет, — шепнул подводник, подмигивая Маше.

Маша встряхнула головой и поднесла шприц к руке майора. Тот, скосив глаза и мучительно морщась, ожидал укола. И здесь рука у Маши дрогнула. Игла царапнула кожу на вене. Майор чертыхнулся и сорвал жгут.

— Не можешь работать — не работай, — закричал он. — Зови старшую медсестру, зови процедурную. Всех зови. Я тебе больше колоться не дам.

Маша медленно положила шприц и — расплакалась. Слезы покатились из покрасневших глаз сплошным потоком.

— Я тысячу раз колола, — говорила она, прижимая к глазам полотенце. — Тысячу, и лучше всех в группе. Даже… даже Валя Голубева хуже внутривенно колола, а я, а я… — Маша глубоко вздохнула и подошла к подводнику. — Давайте вам.

— О, небожительница, — заговорил тот, растерянно почесывая между бровей. — Может, лучше подождем немножко, потренируешься, а? Успокоишься…

Маша закрыла лицо руками.

Стало тихо.

— Сестра, иди сюда, что ли, — раздался хриплый басок. — Иди, иди, не бойся, — повторил юнга, приподнимаясь на локте. — Мне тоже глюкозу эту нужно.

Машенька подхватила с тумбочки майора эмалированный подносик и перешла к койке юнги.

— Ты не плачь, — говорил он. — Все поначалу попинаются. И я тоже попинался. Это не страшно. Давай, давай коли, — совал он ей руку.

— А ты-то не боишься? — Машенька всхлипывала и кончиком языка подбирала слезы.

— Да чего бояться. Действуй. — Вася откинулся на подушку. Движение получилось резким и вызвало боль в ногах — он покривился. Маша сменила иглу на шприце и наложила жгут на руку юнги. Тот лежал, уставившись в потолок.

— Скажешь, если больно будет, ладно?

— Скажу, скажу. Ничего, — ответил юнга. — Коли.

Маша снова глубоко вздохнула, нахмурила брови и ввела иглу в вену.

— Только скажи, если больно. Только скажи, если больно, — повторяла она.

— Ничего, ничего. Все попинаются. Давай.

И опять что-то не получилось у сестры.

— Что же вы, что же вы молчите! — ужаснулась она. — Ведь вам больно очень. Я вам… Я вам в мышцу впрыскиваю. Вон как вспухло.

— Да, больно, — согласился юнга и медленно перевел дыхание. — Делай в другую руку. Делай, я говорю! — грубо крикнул он, видя, что Маша опять готова расплакаться.

— Милый ты мой, — сказала Маша и во второй раз наложила жгут. Теперь ее движения стали решительнее и быстрее. Ловким, привычным жестом она встряхнула и разбила ампулы, набрала шприц, точно и без колебаний ввела иглу в вену.

— Во, видишь, как здорово, — восхищенно произнес юнга. — Я и не почувствовал ничего.

— Давайте, сестричка, меня, — виновато покачивая головой, сказал подводник и стал закатывать рукав.

— Нет, ты лежи, подводная душа, — майор в возбуждении спустил ноги на пол. — Слушай, сестра! Не сердись, иди коли и не сердись на меня, балду, пожалуйста.

— Это вы на меня не сердитесь, и ноги поднимите. Нельзя вам так. Дует по полу, — тихо сказала Маша.

Мне почему-то не спится на рассвете. В палате еще темно, но снег и изморозь на стеклах окон начинают синеть. Это, скользя под низкими тучами, опережая солнце, обогнули планету первые отблески нового дня. Электрический свет, полоска которого падает из дверей в темноту палаты, даже от этих слабых отблесков дня кажется каким-то мертвым. Желтая полоса тянется через весь потолок и кончается на беленом стенном бордюре.

Вдруг медленно и бесшумно эта полоска света начинает расширяться. Кто-то отворяет двери. На цыпочках, чисто по-женски прижимая к груди руки, в палату проскальзывает Маша. Через несколько часов кончается ее первое дежурство. Маша прикрывает дверь и оглядывает всех нас.

Я притворяюсь спящим. Убедившись, что никто не видит ее, Маша подходит к койке юнги и минуту стоит около. Потом садится на краешек. Садится так, как умеют это наши сестры: легко и как-то ласково, если только можно вставать или садиться ласково. Вася спит на спине и изредка на выдохе стонет, но сегодня его не мучает бред. Одна рука юнги откинута и упирается в стенку.

Машенька нагибается и укладывает ему руку удобнее на грудь. Потом осторожно прикрывает ее уголком простыни.

Наша старая планета все вертится, и с каждой минутой в палате становится светлее. Лицо Маши в расплывчатых утренних сумерках. Нижнюю губу она чуть прикусила. Так все почему-то делают, когда боятся зашуметь. Слабый блик бродит по ровному рядку зубов. Глаз Маши я не вижу. Вместо них мягкие, глубокие тени.

1956

Заиндевелые провода

Как большинство людей бродячих специальностей, Алексей умел ценить домашний уют и не любил гостиниц. Потертые ковровые дорожки гостиничных коридоров и тусклые листья мертвых пальм наводили на него тоску, а тишина и пустота номера обостряла чувство одиночества.

Алексей приехал в Ленинград вечером, дождался номера в гостинице только поздней ночью, и проснулся, когда было уже за полдень.

День был серый, декабрьский. За окном надоедливо раскачивался провод телевизора, и Алексей с хмурым юмором подумал о том, что самое хорошее на суше — это неподвижные кровати, покой которых не зависит от силы и направления ветра на улице.

Последние годы Алексей провел на Дальнем Востоке, а сейчас попал в Ленинград после рейса из Китая в порты Балтики. Его пароход стал на ремонт в Риге — исправлять повреждения, полученные в Северном море при сильном шторме. Волны искалечили палубные механизмы, затопили один из трюмов. Алексей едва не погиб, руководя заделкой этого трюма. На время ремонта ему предложили отпуск и путевку на курорт. От путевки Алексей отказался. Хотелось побывать в Ленинграде: что-нибудь узнать о Наде или если она в городе и у него хватит смелости, то повидать ее.

Около двух часов дня Алексей вышел из гостиницы на Исаакиевскую площадь. Снежинки путались в черных ветвях обстриженных деревьев. Урча, проезжали снегоочистительные машины. Грязная снежная пыль летела перед ними. Промерзшая громада Исаакиевского собора подпирала низкое пасмурное небо. Алексей впервые заметил надписи на фронтонах собора и разобрал славянскую вязь одной из них: «На тя, Господи, уповахум, да не постыдимся во век». Алексей не согласился с этим изречением, чертыхнулся и не стал разбирать другие. Он перешел улицу и, не смахнув снег, уселся на скамейке в Александровском саду. Вокруг него матери и няни возили на санках, носили и водили детей. От зимних одежек дети были головастыми, толстыми и неуклюжими.

«Как маленькие водолазы», — подумал Алексей и вдруг улыбнулся от неожиданного и непривычного чувства ласковости. Выкурив папиросу, прошел сквозь сад к Неве. Облокотился на гранитную ограду. Надя любила водить по граниту пальцем или замочком сумочки. Они никогда не брали друг друга под руку, когда ходили вместе. Поэтому часто сталкивались плечами. Надя смеялась.

— Мы как пингвины на прогулке, да? — спрашивала она.

Алексей не понимал, почему они похожи на пингвинов, но ему нравилось, как Надя говорила о пингвинах, и он соглашался.

Все вокруг напоминало о прошлом, — ведь ленинградские влюбленные чаще всего бродят здесь, по невским набережным, и Алексей с Надей не были исключением.

Вон там, за Дворцовым мостом, на полукруглом спуске к воде, они когда-то слушали перезвон петропавловских курантов. Надя специально повела Алексея туда слушать этот перезвон. Была такая же студеная пора. Серые крепостные бастионы, как старинные броненосцы, лежали посреди реки. Надя задумчиво говорила:

— Смотри, как красиво, но мертво. Застыло все. Нева подо льдом, и по ней ходят люди. Леша! — Она ухватила его за отвороты шинели. — Если ты захочешь, я сейчас подышу на все это — и все растает: и снег, и лед. Волны начнут плескать у ступенек, гранит будет теплым, и в Летнем саду распустятся деревья. Хочешь?

Он засмеялся и сказал, что хочет. Надя нагнулась и стала дышать на покрытый изморозью гранит набережной, а потом прижала пальцы Алексея к темному и влажному пятнышку в том месте, где изморозь растаяла от ее дыхания.