Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

Находка эта сделает честь любому музею.

Надо было спешно уходить с ледника. Но что-то держало здесь Корнилова, держало прочно, словно захлестнуло на его ноге верёвку, капитан не мог понять, что же именно его держит, оглядывался по сторонам, щурил глаза, стряхивал с них слёзы и продолжал топтаться на одном месте.

Положив копье на видное место — эту точку терять было нельзя, во всех случаях надо возвращаться к ней, — Корнилов отошёл метров на десять от места находки, огляделся. Невдалеке хлопнул сухой пистолетный выстрел — это метрах в тридцати от капитана лопнул ледник, Корнилов даже не оглянулся на этот звук, привык, за выстрелом чёрная узкая молния стремительно метнулась в сторону и растаяла, капитан заметил её. На теле ледника осталась извивистая, неровная трещина толщиной не больше волоса.

Через несколько дней одна часть трещины отползёт на несколько сантиметров к устью, трещина расширится, станет опасной, порой такие трещины могут быть настолько широкими, что в них даже провалится лошадь. Глаз на леднике надо держать востро.

Минут через десять Корнилов заметил, что в запорошенном каменной крошкой углублении темнеет что-то смятое, раздавленное, изжёванное льдом и из этой странной жеванины выглядывает небольшая, неловко вывернутая лапка, очень похожая на птичью.

Но это была не птичья лапка, а человеческая рука, ссохшаяся, коричневая, с приросшей к костям кожей.

В неглубокой, почти вывернутой на поверхность ледника трещине лежал человек. Скорее всего, это и был владелец копья, древний охотник, погнавшийся за добычей и в пылу стремительного бега угодивший в ледяной капкан.

Недалеко от высохшей, костлявой руки капитан разглядел тело охотника, укутанное плащом, сшитым из двух козлиных шкур. К похожему на небольшой круглый сосуд черепу неряшливо прилип сдвинутый набок, по-обезьяньи сплющенный нос, редкие чёрные зубы были крепкими — значит, охотник этот погиб молодым.

Капитан присел на камень, вытаявший из ледяной плоти и повисший на крепкой голубой ножке, — сиденье было хоть и непрочным, но удобным, — достал из полевой сумки блокнот и проворно заскользил по нему карандашом — зарисовывал находку. Потом сделал ещё один рисунок и направился в лагерь.

На ледник отправились впятером — капитан, Созинов и три текинца. Одного текинца оставили стеречь лагерь.

Хотя воровать в их палатках было нечего, всё равно один должен был оставаться на хозяйстве — таков закон жизни всех воинских частей без исключения, даже если в них числится полторы калеки.

До броска на ледник Корнилов промыл чаем глаза, это было единственное лекарство, которое помогало побороть блестящих «зайчиков», прыгающих перед взором, других снадобий не было.

Ледяную вдавлину, в которой лежала мумия, Корнилов нашёл сразу.

Керим склонился над трещиной, всмотрелся в круглый коричневый череп охотника и звонко, будто птица, поцокал языком, потом колупнул крепким ногтем лёд и поцокал языков вновь. Лицо у него приняло досадливое выражение.

   — Лёд здесь крепче камня, — сказал он, — спёкся лёд. Взять его можно только динамитом.

   — Всё равно останки желательно извлечь изо льда и похоронить по-человечески, — сказал Корнилов. — У человека должна быть могила.

   — Понятно, господин, — Керим почесал пальцем затылок, — хотя дело это нелёгкое не только потому, что лёд прочен, как чугун... Этот человек сгнил во льду.

   — Не сгнил, а превратился в мумию.

   — Это одно и то же, господин.

К вечеру тело древнего охотника освободили от намерзи и вытащили на поверхность. Оно было страшно помято, шкура плаща прикипела к костям.

   — По здешним понятиям его надо сегодня же, до захода солнца похоронить, — сказал Керим.

   — До захода солнца ещё три часа.

Корнилов вместе с Созиновым обследовал мумию — рассчитывал найти в складках плаща какой-нибудь металлический предмет, нож или наконечник копья, но ничего не нашёл.

Останки древнего человека Корнилов сфотографировал с нескольких ракурсов — пригодится для музея, — использовав на это шесть серебряных пластинок, затем скомандовал Кериму:

   — Заверни получше, пора нести кости в аил... 11усть душа охотника успокоится.

Керим послушно наклонил голову:

   — Всё будет сделано как надо, господин.

Мешок с телом охотника текинцы несли вдвоём — Вайрам шёл спереди, Типак — за ним, потом, когда одолели шубу, с которой лило так, будто шёл дождь, их сменили Созинов и Керим.

Добравшись до крайней кибитки, остановились, капитан стукнул кулаком в дверь, сколоченную из кривых веток карагача.

   — Хозяин! — прокричал он по-русски, затем повторил по-кыргызски: — Хозяин!

Дверь, врезанная в дувал, — признак благосостояния, это как подушки в кибитке: чем больше лежит подушек на полу в мужской половине кибитки, тем богаче семья. Корнилов снова стукнул кулаком по двери:

   — Хозяин!

Из кибитки показался подслеповатый человек в старой шляпе, похожей на размятый, затрушенный пеплом костров котелок, вгляделся в офицера, стоявшего за дувалом, пробормотал что-то под нос.

   — Где живёт староста аила? — по-кыргызски спросил Корнилов.

   — Кибитка его — посередине села будет... А тебе, русский, чего надо? Я — заместитель старосты. — Бабай достал из кармана халата тусклую медную бляшку, показал её капитану.

Символы власти — значки, жетоны, бляхи, медали — здесь ценятся высоко, гораздо выше, чем в России, случается, что за обладание ими люди теряют жизнь, поэтому старик не выпускал символ власти из рук, держал его в кармане халата, а ночью с этой бляшкой спал. Как с женой.

   — Мы нашли на леднике тело человека. Много лет назад он провалился в трещину и погиб. Сейчас вытаял.

   — Бывает, — равнодушно прошамкал старик, — здесь всё бывает... И чего вы хотите?

   — Похоронить его на вашем погосте.

   — Хороните, — старик махнул крапчатой от возрастной «гречки» рукой. — Скажите, что я разрешил.

Процессия поспешно двинулась дальше, к кладбищу, солнце, казалось, шагало по небу вместе с людьми, подпрыгивало, дёргалось, кренилось в такт движению то в одну сторону, то в другую. Корнилов шёл сосредоточенный, молчаливый, иногда перепрыгивал через камни, будто соревновался с самим собою в ловкости.

Охотника успели похоронить до заката солнца. Закат был долгим, словно светило не хотело уходить на ночной покой. Несколько раз солнце ныряло за рваный горный край, и казалось, что больше не поднимется, но оно упрямо возникало вновь, выползало из-за какой-нибудь острозубой вершины и раскаляло докрасна макушки гор, а потом в нём что-то сломалось, яркий диск нырнул вниз и больше не появлялся.

А через пять минут на землю навалилась чернильная темнота, всё в ней растворилось: и ледник с его марсианской, неряшливо всклокоченной шубой, и опасные кряжи, с которых, как сообщил капитану Керим, днём сползло два гремучих камнепада, и затихший, будто иссочившийся ручей, вытекающий из-под ледника.

Прошло ещё несколько минут, и из аила, из-за крайних могил погоста послышался волчий вой.

Вечером при свете небольшой «летучей мыши» Корнилов писал письмо жене. «Милая моя Таточка! Хотя я и нахожусь от тебя далеко, мои мысли — с тобою, с Натуськой. Как вы там? Не обижает никто? Есть ли в доме продукты, есть ли деньги? Ксюшка, наверное, уже подросла и стала настоящей взрослой дамой, великосветской по ташкентским понятиям, и теперь около забора нашей хозяйки-купчихи толпами ходят местные коты?

Если бы вы с Натуськой знали, как мне хочется очутиться рядом с вами, обнять вас, подышать одним с вами воздухом. «Но если бы да кабы, то тогда б во рту росли грибы», — как говорит мой земляк-сослуживец, находящийся со мной на рекогносцировке, Василий Созинов, а он — человек, который не делает ошибок. Иногда мы с ним ведём речи о станице нашей, об озере Зайсан, о летних хлопотах, и на душе делается легко — все мы любим места, в которых родились, в которых жили в юности, преданы им, стараемся отвести от них беду, защитить... Наверное, это и есть родина — не в глобальном всеобъемлющем понятии, иногда просто не вмещающемся в голове, а такое вот, малое, вызывающее в душе тепло и щемление.

Дорогая моя, мы находимся в пути, в сторону дома повернём ещё не скоро: в дороге придётся провести, как я полагаю, ещё не менее полутора месяцев. До встречи нашей — далеко, о чём я искренне сожалею».

Корнилов знал, что письмо это он вряд ли сумеет отправить жене — не стоит ждать, что по пути им попадётся селение, где будет иметься почтовый «околоток» — путь корниловского отряда пролегал по безлюдным местам... В лучшем случае он вручит письмо Таисии Владимировне, когда уже вернётся в Ташкент — отдаст прямо в руки. Капитан отложил блокнот с письмом в сторону.

Утро занялось безмятежное, яркое, с золотым светом солнца, растворившем в своём сиянии пространство, — в природе сейчас, по сравнению с ночью, не было ничего злого, враждебного, даже намёка — и того не было, сердце отзывалось на эту предрасположенность природы радостным стуком. Корнилов поймал себя на том, что обрадовался, услышав стук своего сердца.