Котовский. Робин Гуд революции - Олег Смыслов

Чтобы было немного понятно, о чем идет речь, поясним: в местах заключения еще с XIX века большим авторитетом пользовались преступники, обладающие физической силой. Именно умение постоять за себя, а порой и дать весьма решительный отпор уже тогда стало критерием, по которому оценивалась та самая истинность авторитета, полученного им на воле. И Котовский с этим испытанием справился достаточно успешно. Правда, есть одно маленькое «но». Когда в конце XIX — начале XX века были, так сказать, заложены основы «воровского закона», то Григорий Иванович по своему «ремеслу» никак не входил в криминальную иерархию того времени (бродяги-попрошайки, грабители и убийцы, воры с широченным спектром специальностей, мошенники и фальшивомонетчики). Поэтому его авторитет вряд ли можно назвать в прямом смысле «воровским». Это было нечто другое, как, впрочем, и его криминальная жизнь.

Вот только «ударом правой» — не про Котовского. Как известно, Григорий Иванович был левша.

После совершения суда над Зильбергом Котовского этапировали в Смоленск, там он просидел в ожидании отправки на каторгу. Авторы книги «Смоленские застенки» М. Хейсин и Н. Нестеров Григорию Котовскому посвятили целую главу, в которой есть и такие любопытные строки: «Можно с полной уверенностью сказать, что в Смоленской каторжной тюрьме за всю ее историю не было более знаменитого узника».

Итак, в марте 1910 года Котовского поместили в Смоленскую временную каторжную тюрьму. Среди сопровождавших его документов находился, опять-таки, его портрет, отличающийся от общепринятого: «Рост 2 аршина 65 вершков, телосложение крепкое, волосы русые, рыжеватая борода, усы стриженые, глаза продолговатые, карие, цвет лица матовый, чистое. Особые приметы: у правого крыла носа небольшая бородавка». В личном деле «атамана адского» сохранилась и приписка, сделанная еще в Кишиневе: «Во время содержания в губернской тюрьме поведения был грубого, крайне буйный и вообще был неисправившимся преступником». В тех же документах авторы обнаружили еще одну интересную запись того времени: «Признали виновным в составлении шайки с целью открытого огнестрельным оружием в руках похищения чужого имущества и в совершении грабежей вооруженного типа».

Котовского поместили в одну из камер главного корпуса смоленской тюрьмы, а уже в октябре его переводят в Могилев для следствия по другому делу. В ноябре Григория Ивановича возвращают в Смоленск, но ненадолго. В следующем месяце руководство тюрьмы получает подозрительную повестку Кишиневского окружного суда по уголовному отделению с требованием о явке каторжника Котовского и каторжника Левченко в суд 4 февраля 1911 года в качестве свидетелей по делу. С этой целью 10 января 1911 года администрация отправляет Котовского в тюрьму города Вельска Бессарабской губернии, а 27 января отправляет на имя начальника Вельской тюрьмы телеграмму: «Во вверенную Вам тюрьму из Смоленска прибудет в распоряжение Кишиневского окружного суда… Котовский… отправленный ошибочно. Запросите разрешение суда об отправлении его обратно в Смоленскую тюрьму». Подозрения администрации Смоленской тюрьмы, видимо, оказались небеспочвенны, и в том же феврале Котовский возвращается. Вполне возможно, что Григорию Ивановичу готовился новый побег, который так и не был осуществлен. Дальнейшее пребывание будущего героя Гражданской войны было вполне спокойным. Он содержался в общей камере № 4 на втором этаже главного корпуса и числился как исправляющийся (находился без оков). Однако в конце марта 1911 года в этой камере, где содержалось 19 человек, произошло ЧП. Каторжные арестанты избили своего сокамерника за данные им в суде свидетельские показания против обвиняемых. Наказаны были все: их подвергли одиночному заключению сроком на 10 суток. Но так как одиночных камер на всех не хватало, администрация оставила каторжников в общей, наложив на них наказание в два месяца ножных оков.

В декабре 1911 года Григория Ивановича этапировали в Сибирь, в распоряжение военного губернатора Забайкальской области, как состоящего на специальном учете и склонного к побегу опасного преступника.

Путь нашего героя на каторгу был, естественно, непростым…

Сначала он тянулся по железной дороге, по бескрайним просторам той старой России. Затем от небольшой станции за Иркутском продолжался пешим этапом до Александровского централа. Уже «на месте» каторжане больше всего вели разговоры о том, куда их направят дальше: «В шахты Нерчинской каторги либо на «колесуху», — воспроизводит ту атмосферу Г. Ананьев. — Так заключенные называли строящуюся Амурскую железную дорогу.

В рудниках, как говорили все «бывалые каторжане», намного лучше. И когда при распределении местом каторжных работ определили Горный Зерентуй, Котовский посчитал, что ему повезло.

Двое суток под привычно-монотонное бряканье кандалов плелись до Иркутска. Там их ждали вагоны с маленькими решетчатыми окнами. А потом торопливый перестук колес, непроглядная темень частых и длинных тоннелей, злобный крик часового: «В окна не смотреть!»

Байкала Котовский так и не увидел. Лишь иногда на затяжном повороте глаз выхватит крутой берег с гладкой, отполированной волной галькой, и тут же сердито, с хрипотцой пробасит охранник:

— От окна!

Вся эта дивная красота не для арестантов. Прогромыхали стыками рельсов версты немереные. Но вот наконец и Чита.

— Выходи! — проносится по вагону.

Гремят кандалы, неторопливо сбиваются в неровный длинный строй заключенные, и вскоре серая, с конвоирами по бокам длинная колонна потянулась через весь город в пересыльную тюрьму. Привыкли здесь к кандальному перезвону».

И снова дорога дальняя, по которой их не выгрузят в Сретенске: «И потянулась серая лента мимо небольшого вокзальчика и длинных приземистых бараков к парому через Шилку. А там уже конвоиры оттесняют ожидавших очереди на паром казаков и казачек с подводами, у многих коровы, овцы, собаки. Недовольство, шум и злобные выкрики:

— У! Каторга!

Вот она, опора царская. Верная, надежная. Ибо не только трон оберегает, а и себя вольготное житье. А что они живут безбедно, сразу видно — добротные дома осанисто стоят на левом берегу, дворы большие, крытые. Торговый ряд тоже солидный. Стоит особняком посреди широкой площади. Множество подвод, лошади под седлом, у коновязи. Пестрый люд снует беспрестанно.

А дальше поля. Не убогие клочки, как в Бессарабии либо в России, а неохватные, безбрежные.

За полями строгая щетина тайги. Через нее лежит утрамбованный натруженными ногами каторжников знаменитый тракт до Нер-завода. (…)