Путь в революцию. Воспоминания старой большевички. - Ольга Лепешинская

В Красноярск прибыли незадолго до окончания навигации, пересели на пароход и добрались на нем в Новоселки — довольно уединенный и пустынный пункт. В Новоселках мы прожили недолго. Внимательно ознакомившись с обстановкой, я и Пантелеймон Николаевич убедились, что устроить отсюда побег будет невозможно. Тогда мы добились переезда в Минусинск.

В Минусинске мы поселились не на частной квартире, а в гостинице. Сделано это было с тем расчетом, что в гостинице, где всегда людно и смена клиентов — обычное дело, подготовиться к побегу и ускользнуть будет гораздо проще.

Началась подготовка к побегу. Для его организации я получила деньги от политического Красного Креста и от брата мужа — Николая. Чтобы приучить полицию к временному отсутствию мужа, я решила ходить в полицию за пособием лично, под тем предлогом, что Пантелеймон Николаевич болен. К нам каждый день приходил жандарм. Убедившись, что ссыльный Лепешинский на своем месте, он удалялся. Чтобы как-нибудь усыпить его бдительность, я и ему стала говорить, что муж очень болен.

Далее нужно было достать надежные документы. Удалось и это сделать. Для Лепешинского был заготовлен паспорт на имя мещанина Быкова. Чтобы придать «мещанину Быкову» достаточно внушительный и солидный вид, я купила новую шапку и каракулевый воротник и пришила его к пальто. В таком одеянии Пантелеймон Николаевич имел вид небогатого, но вполне состоятельного дельца. И, наконец, последнее — покупка лошади. Сделано было и это. Мы передали ее нашему старому (еще по первой ссылке) знакомому и приятелю крестьянину Никанору. Он же должен был сопровождать мужа до Ачинска. Дальше Лепешинский намеревался ехать поездом.

Итак, все было готово. Побег мы назначили на день получки политическими ссыльными пособия. Для полиции этот день являлся также днем проверки наличия ссыльных на месте.

По заранее разработанному плану я постаралась загримировать мужа под серьезно больного человека. По моей просьбе пособие на этот раз должен был принести надзиратель. Когда он появился, я расписалась в получении денег и — для большей убедительности — пригласила его присесть возле постели «больного», на которой, с обвязанным лицом, лежал Лепешинский. В комнате разливался резкий запах лекарств.

— Что у вас там, как?.. — спросил надзиратель, присматриваясь к своему подопечному.

— Ох-хо-хо, плохо… — простонал Пантелеймон Николаевич. — Врача бы вот надо…

Он сунул в руку надзирателя «благодарность», и тот, бросив: «Ладно уж, лежите», — ушел.

Теперь следовало действовать.

Приступили к последним приготовлениям. Грим с лица Лепешинского смыт, борода сбрита, усы подкручены. Передо мной сидел совершенно незнакомый человек, узнать в котором Пантелеймона Николаевича было почти невозможно.

Выехать предстояло в одиннадцать часов вечера. Никанор с санями должен был ожидать в назначенном месте. Подходили минуты расставания. Мы сидели в номере, возле спящей Оли, и тревожно молчали. У обоих было неспокойно на душе. Мне казалось, что сейчас вдруг войдет надзиратель и весь наш план рухнет… Муж боялся за меня.

— Я ничего не страшусь и готов на все, — тихо заговорил он. — Но опасаюсь за тебя. Если мой побег обнаружится раньше, чем ты сумеешь уехать отсюда, тебя могут арестовать.

У меня на душе тоже скребли кошки, но я, стараясь вдохнуть в мужа как можно больше уверенности, ничем не обнаруживала своей тревоги и убеждала его, что все будет обстоять отлично, что мне конечно же удастся ввести жандармов в заблуждение относительно болезни Лепешинского и что, едва получив от него весточку, подтверждающую успех побега, я тут же ускользну из Минусинска.

Стрелка часов приблизилась к одиннадцати. Лепешинский встал, оделся, поцеловал Олю и меня и вышел. На улице он осторожно осмотрелся и быстро зашагал к условленному месту. Я стояла у окна и с замиранием сердца следила за ним. Проходил час за часом, наступила уже глубокая ночь, а я все еще не отходила от окна и наблюдала за улицей — не покажется ли на ней кто-нибудь… Никто не появлялся.

Наступило утро. Как всегда, появился надзиратель «проведать» своего подопечного. Под предлогом болезни мужа я постаралась не допустить его дальше порога. Так продолжалось я на следующий день, и на третий… До поры, до времени мне удавалось скрывать отсутствие Лепешинского. Даже маленькая Оля помогала мне в этом обмане. Завидев входившего в гостиницу надзирателя, она бежала к поварихе и громко, так чтобы слышал жандарм, кричала:

— А котлеты опять твердые… Папа болен и есть их не может…

Перед отъездом Лепешинского мы условились, что как только успех побега станет бесспорным и муж будет уже в безопасности, он даст на имя ссыльного А. В. Орочко телеграмму: «Почем рога маралов?» Но проходила неделя, другая… Минуло восемнадцать дней, а телеграммы все не было и не было… Это тревожило. Но, с другой стороны, никто еще не хватился Лепешинского здесь, в Минусинске, иначе бы… Я нервничала, скверно спала и каждый день ожидала, что за мной придут.

На девятнадцатые сутки ночью раздался сильный стук в комнату. Я проснулась с мыслью: «Это за мной»… Открыла. В дверях стояли двое жандармов.

— Это квартира Лепешинского?

— Нет, это моя квартира, — отвечаю я упавшим голосом, с ужасом думая, что побег провалился, муж пойман и арестован.

— А вы кто такая?

— Я жена Лепешинского.

— Нет, сударыня, вы нам не нужны. Мы к вашему супругу.

Только тогда я поняла, что если бы Пантелеймон Николаевич был схвачен, жандармы не обратились бы ко мне с таким вопросом. Мгновенно оценив обстановку, я решительно заявила, что поскольку это моя квартира, обыск в ней делать не разрешаю. Но, конечно, они со мной не посчитались и начали обыск.

Через несколько минут жандармский офицер спросил несколько удивленно:

— Позвольте, а где же ваш муж?

Я сердито ответила:

— Об этом обязаны знать вы, а не я…

— Как так? — оторопел он. — Надеюсь, он в Минусинске?

— Не думаю. Два дня назад он вынужден был срочно выехать в Томск… Ему там предстоит операция…

Жандарм вскочил и яростно замахал руками.

— Да знаете ли вы, что ожидает его за самовольную отлучку? — заревел он.

— Что ж поделаешь, — смиренно заявила я. — Не ждать ему тут смерти… А ведь пока добьешься у вас разрешения на поездку — и скончаться можно.

Жандармы ушли ни с чем, а я с еще большим беспокойством принялась ожидать телеграмму. Выяснилось, что обыск у нас был вызван тем, что накануне в Минусинске появились прокламации революционного содержания, в авторстве которых полиция заподозрила Лепешинского… И — наконец-то, наконец! — пришла долгожданная телеграмма.

Вошедшая в комнату Оля была немало удивлена, увидев меня пританцовывающей с телеграммой в руках и напевающей: «Почем рога маралов, почем рога маралов…»

Ничто теперь меня не удерживало в Минусинске. Я распродала свой скарб и 24 декабря — как раз в сочельник, когда все были заняты Рождеством, — выехала. Вез меня и Олю все тот же Никанор и на той же самой лошади, на которой бежал наш Пантелеймон Николаевич. И направление было взято то же — на Ачинск. Но предварительно мы пробыли три дня в деревне у знакомых, и лишь затем, убедившись в отсутствии погони, добрались до железной дороги. Мы ехали в Петербург. И опять, проезжая Урал, я вспомнила свои детские и юношеские годы в Перми и мысленно прощалась с нею навсегда.

А с Лепешинским обстояло так.

При начале побега с ним случился совершенно юмористический, но могший окончиться трагически казус. Лошадь, на которой ехали он и Никанор, оказалась из степных, малообъезженных сибирок. Не слушая возжей, она помчалась совсем не туда, куда нужно, свернула в сторону и уперлась оглоблями… в полицейский участок. По счастью, этот неожиданный визит прошел незамеченным, и наши путники сумели быстро уехать в нужном направлении.

Когда Лепешинский, наконец, уселся в Ачинске в поезд, его и тут постигли неожиданные неприятности. Случилось так, что в том отделении, куда сел Пантелеймон Николаевич, ехала какая-то старушка. В пути у этой старушки исчез узел, который, по всей вероятности, утащил дорожный вор, путешествовавший некоторое время вместе с нею. Узел он украл, когда старушка выходила в Ачинске из вагона; а когда та возвратилась — на месте злоумышленника уже сидел Лепешинский.

Охающая, причитающая старушка обрушилась на Пантелеймона Николаевича, считая его прямым виновником происшествия. Напрасно тот убеждал ее в своей полной непричастности к утрате. Не помогало. Она заявила, что на первой же станции пойдет за жандармом. Положение создавалось критическое. Прямо на ходу поезда Лепешинский выскочил из вагона, добрался до станции — и, на его счастье, в это время проходил обратный поезд. Купив на него билет, Пантелеймон Николаевич тронулся в противоположную сторону, запутал след, а затем уже снова пересел на поезд, идущий в Петербург.