Улица Каталин - Магда Сабо

Тимар заявил, что не верит ни одному слову обвинения, да и, конечно, не он один, разве что те, кого приучили всему верить. Настоящая причина – его отец да та бесстыжая проституточка, которая донесла на него явно по злобе, потому что он и разговаривать с ней не хотел. Когда-нибудь он вернется еще в эту больницу, тогда пусть не забудет, что именно он, Тимар, рассказал ему обо всем. Тряхнув Балинту руку, Тимар исчез. Слова его лишь вскользь задели сознание Балинта, услышанное не столько заинтересовало, сколько разозлило его; вот если бы все эти слова Тимар произнес в зале, но там он, разумеется, промолчал. А наедине лезет с соболезнованиями. Стоит ли обращать внимание? И почему он обозвал проституткой Бланку, маленького солдатика с ружьем? Про любовные похождения как раз все правильно, хотя это ведь никак не мешает быть хорошим врачом. Все сплошная глупость, идиотизм.

Бланку он встретил уже в приемном отделении, она склонилась над машинкой, повернувшись спиной к двери. Две других сотрудницы при его появлении вместо приветствия встали. До сих пор они никогда не вставали ему навстречу. «Становлюсь мучеником», – подумал Балинт, улыбаясь, и начал разбирать содержимое ящиков стола, а Генриэтта, стоявшая за его спиной и смотревшая, как он укладывается, задумалась над тем, как глупо, что у него столько любовниц, и только ее одну он ни разу так и не поцеловал. И поразилась, как ей все еще больно, что в ее жизни этого не произошло. Балинт собрал свои личные вещи, мелочь затолкал в портфель. Поколебался, как попрощаться с девушками, – те разрешили его сомнения, сами подошли пожать ему руку. Бланка не поднялась с места, и он не сказал ей ни слова. Выйдя, направился в больничный парк, и только тут вспомнил про халат, – он снял его, когда заходил к директору. Ему не хотелось идти на зад, но в конце концов он решил вернуться; ведь это бы один из тех еще домашних, сшитых Темені халатов, который он обнаружил у Элекешей.

Когда он снова вошел в приемную, там как раз вовсю шла перестановка. До сих пор Бланка сидела между двух других девушек, теперь ее стол оттащили в угол. Бланка стояла и плакала, закрывшись ладонями, а обе девушки угрюмо священнодействовали, словно две жрицы, совместными усилиями сдвигая свои столы. Между ними и Бланкой зияла пустота. «Боже мой, – подумал Балинт, – бедняжку теперь отлучат, как шпионку и изменницу».

В памяти его хранилось много выражений ее лица, он видел, как она ревела и веселилась, как каталась на санках и струсила при виде трубочиста, зубрила урок и как плакала, без оглядки отдаваясь наслаждению на лежанке госпожи Элекеш в погребе-убежище, видел ее и танцующей с игрушечным ружьем, и взрослой девушкой во взаправдашнем платье, – ему снова захотелось дотронуться до нее, и он было шагнул к ней, но на его пути встала более серьезная из сотрудниц, старшая по возрасту.

– Нет, – строго сказала она и даже покачала головой, – такое даже богу не угодно. Не делайте этого. Она не заслужила.

Сама сняла с вешалки халат, сложила его и в таком виде подала Балинту, халат пришлось нести на руке, он не влезал в портфель. Балинт вышел расстроенный, не из-за того, что с ним произошло, а потому, что не смог проститься с Бланкой. «Сейчас тысяча девятьсот пятьдесят второй год, – думала Генриэтта, проводив Балинта и на секунду поколебавшись, не остаться, ли ей все-таки с Бланкой, чей поступок и поведение она никак не могла взять в толк, – а я из всего этого уже не понимаю ни слова. Что вы делаете друг с дружкой? Что здесь происходит? Если бы я была жива, мне было бы двадцать четыре года».

Прошло три месяца с той поры, как Балинт уехал от нас, а я чувствовала, что больше без него не могу. Пусть все будет так, как он хочет, пусть, если ему надо, волочится за женщинами, только пусть возвращается назад и живет у нас. Балинт принадлежит нам, он часть нашей жизни, если не хочет, пусть не женится, но все равно живет у нас, чтобы хоть иногда с ним можно было поговорить. Во мне не было никакой гордости, я не чувствовала никакого волнения при мысли, что после случившегося мне придется все это ему сказать. Я не знала его нового адреса, но когда попросила у Бланки передать ему в больницу, чтоб он сообщил, где и когда мы могли бы встретиться, Бланка ответила, что если бы даже он там и работал, он все равно не стал бы с ней разговаривать, но его вообще нет в Пеште. Его перевели.

Я подумала, что она шутит или лжет, не хочет выполнить мое поручение и позвать его домой. Но она не шутила. Вспылила с неожиданной резкостью и в первый раз за всю нашу жизнь вздумала поучать меня, что-де я за простофиля, готова его обратно в дом взять, будто он и не бросал меня, к не унижал. Принялась, волнуясь, объяснять, какой превосходный человек я и какое ничтожество Балинт, не сумевший оценить сокровище, которое уже держал в руках, пока я принадлежала ему. «Забудь про него!» – кричала она. А я только смотрела на нее, – что она такое городит, словно у нее приступ лихорадки или безумия, – и не допускала даже мысли, что Балинта нет в городе, наверное, выдумав эту ложь, Бланка хочет воспрепятствовать моим попыткам вернуть его обратно. Я готова была ударить Бланку – откуда в ней столько подлости и нахальства и почему она так отказывается мне помочь, хотя прекрасно знает, что значит для меня Балинт.

Я не осмеливалась просить вмешательства у отца, этого нельзя было делать, после ухода Балинта в нем взыграло самолюбие, и он тяжелее, чем я, переживал обиду. Старую Темеш, которой было стыдно за своего приемного сына, мне тоже не хотелось посвящать в свои дела, я не знала, к кому обратиться, и обратилась к матери, – та была и напугана, и осчастливлена тем, что я впервые в жизни не могу без нее обойтись, плачу в ее комнате и умоляю поправить мои расстроенные дела. В силу неписаных семейных законов мать считалась у нас несовершеннолетней, ее полагалось по возможности щадить, она не очень разбиралась в том, что происходило в мире, но мои страдания поняла. Й взялась выяснить, правду ли говорит Бланка, точнее, – чего та не договаривает. Я никогда так не следила за ней, как в тот день, когда увидела, что она отправилась в путь, после того как долго чистила пальто, туфли и даже дважды причесала волосы. Было пятое декабря, уже выпал снег, я стояла у окна и смотрела в сад, где ничего не было видно, зимой в это время уже темно. Бланки дома не было, она часто где-то задерживалась после работы, в последнее время уже не знакомила нас со своими друзьями, мы даже не знали, с кем и куда она ходит. Темеш возилась на кухне, готовила угощение к праздничному ужину в честь святого Микулаша; отец, видя, что я уже справилась со своей работой; велел мне выставить туфли с сюрпризами в окно. Мама долго не шла, и отец не знал, где она, – когда мама снарядилась в путь, его не было дома, и мое сбивчивое объяснение насчет того, будто она пошла в гости, прозвучало слишком неубедительно, чтобы он в это поверил. Еще позднее вошла в гостиную Темеш со своим шитьем и тоже была удивлена – где это ходит моя мать, прибежала наконец и Бланка, от нее пахло спиртным, глаза блестели, чувствовалось, что она ходит с мужчиной, должно быть, у нее кто-то есть. В этот раз настроение у нее было веселое, почти торжествующее.

Наконец явилась и наша матушка. Ключ от входной двери она, конечно, взять забыла, и ей пришлось звонить, впрочем, ключ мама забывала сплошь да рядом, я впустила ее, с нетерпением ждала, что она скажет, от нетерпения и волнения не могла произнести ни слова. В тот вечер мать выглядела молодой, взволнованной и словно бы испуганной. Я никогда еще не видела ее такой и сразу почувствовала, что Балинта в Пеште действительно нет и что беда даже больше, чем я предполагала. Ее засыпали вопросами, где она была, мама, ничего не отвечая, сбросила пальто. Отец немного подождал, но Ни Бланка, ни я не двинулись с места, тогда он поднялся сам, подобрал пальто и отнес на вешалку. Бланка крутила радио, курила, сказала, как хорошо бы мне пойти праздновать рождество к ним в больницу на елку, у них там тьма неженатых молодых врачей. Она желала мне добра, но делала все так неловко, что я в ответ только покачала головой. Теперь приступила к расспросам Темеш, выпытывая, куда ходила мать. И вдруг мы услышали, что мама плачет.

До нас тотчас дошло, что со времени получения известия о смерти майора, мы не слышали, чтоб она плакала. Бросились к ней. «Умер, – пронеслось у меня в голове, – такой реакции от нее можно ждать, только если Балинта уже нет в живых, и она не осмеливается этого произнести». Я попробовала представить себе, что Балинта уже нет, и не смогла. Я стояла перед матерью и страстно желала, чтобы она обняла меня. Что мама это мама, я никогда по-настоящему не ощущала, только когда мне было больно, да и сама она лишь в редкие минуты возвышалась над самой собой. Я ждала, – вот она привлечет меня к себе, приласкает, и вдруг увидела, что она обнимает и гладит Бланку. Я глядела на них с глупым удивлением. Ведь это я была брошенной невестой, вдовой Балинта, а она прижимала к себе Бланку, обнимала-целовала ее, словно этим необъяснимым взрывом чувств хотела ей нечто сказать, но что – никто не мог понять, и Бланка меньше всех.