Княжеские трапезы - Фредерик Дар

Эдуар не разделял чувств матери. Он был зол на этого князя в изгнании, для которого Розина оказалась минутным капризом. Денди, гонявший на мотоцикле, возведший свои шалости в норму поведения. Схватив с отвращением письмо, Бланвен принялся разбирать послание, написанное зелеными чернилами, — со временем буквы выцвели, так что некоторые слова можно было понять с большим трудом. Вот что он прочел:

«Милая Розина!

Пришло время расставаться. Вы правильно сделали, что решили сохранить этого ребенка, который будет — я предчувствую — моим единственным потомком. Мне кажется, что родится мальчик. Назовите его Эдуаром, это мое второе имя. Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня.

Ваша сноровка в постельных делах позволяет мне надеяться, что вас ждут большие успехи на этом поприще. Желаю вам всего наилучшего, молюсь за вас.

Эдуар положил письмо на стол.

— Какая сволочь! — буркнул он. — Что за цинизм!

— Не такая уж и сволочь, раз признает свое отцовство. Представляешь себе, какую выгоду я могла извлечь из этого письма?

— А ты никогда не думала об этом?

— Ты с ума сошел! Я же любила его!

Этот крик, вырвавшийся из самого сердца, поразил Эдуара. Он встал, обошел кругом столик, склонился над Розиной и обнял ее за шею.

— То, что я узнал, ничего не меняет в моей жизни, — шепнул он матери. — У меня по-прежнему нет отца, но зато с такой матерью обойдусь и без него.

Они долго оставались в объятиях друг друга, не сводя глаз с пустой лежанки Рашели.

Эдуар уговаривал мать, чтобы она переехала к нему на несколько дней, ведь работы на стройке, сравнимые с подвигами Геракла, были приостановлены. Розина отказывалась, утверждая, что ей по душе такое полуцыганское житье в вагончике, здесь ей легче дышится. Сын догадался, что отказ матери связан с возможностью без помех встречаться с Фаусто Коппи, и сказал, что заедет за ней к концу дня, чтобы вместе поужинать после посещения морга.

Усевшись за руль автомобиля, Эдуар увидел двух хищных птиц, клюющих что-то белое. Он выключил мотор, намереваясь посмотреть, что происходит, хотя все и так было ему понятно. Действительно, на пустыре валялся трупик болонки, причем в странной позе: задние лапки были вытянуты и тесно прижаты друг к другу. По всей видимости, у собачки был сломан позвоночник, потому что задняя часть ее тельца лежала под углом. Мордочка и пасть были запачканы кровью, а шелковистая шерстка грязно-белого цвета — в черных подтеках.

Эдуар не сомневался: животное убили. Кто-то схватил болонку за задние лапки и ударил о твердую поверхность. Бланвен сразу вспомнил о Мари-Шарлотт и о ее неприязненных отношениях с Рашелью. Маленькая стерва была самим олицетворением зловредности. Эдуар считал, что она страдает каким-то умственным расстройством, при котором не отличают понятий добра и зла. Мари-Шарлотт как будто упивалась собственной испорченностью. Бланвен жалел, что отпустил Банана вместе с ней, ведь девчонка без труда обведет паренька вокруг пальца. Мари-Шарлотт напоминала девчонку, в которую вселился дьявол, в фильмах ужасов частенько показывали подобные создания.

Поскольку молодой магрибинец не возвращался, Эдуар решил заехать к нему домой. Семейство Лараби обитало в скромном муниципальном доме цвета мочи, нуждавшемся в ремонте. Дом был покрыт коричневатыми пятнами непонятного происхождения.

Наджиба была одна. Сидя за кухонным столом, она чистила овощи дешевым ножом — такие можно найти у уличных торговцев, раскладывающих свой товар в самом конце базара. Взгляд у девушки был отсутствующий, движения — неуверенные.

При виде Эдуара ее лицо озарилось улыбкой.

— Дверь была не заперта, — сказал Бланвен, — поэтому я и вошел.

Наджиба не ответила, слишком поглощенная созерцанием молодого человека.

— По-моему, ты полностью поправилась, — солгал Эдуар. — У тебя не осталось ни единого шрама.

Ему тяжело было глядеть на неуверенность, написанную на лице девушки.

— Ты стала еще красивее! — сказал Бланвен, на этот раз искренне.

— Ты тоже стал красивее! — откликнулась Наджиба.

И с умоляющим видом она потянулась к нему в поцелуе. Эдуар поцеловал ее.

Он не хотел злоупотреблять ситуацией, поэтому отодвинулся от девушки быстрее, чем той хотелось.

— Селим вернулся?

— Нет.

— От него нет никаких известий?

— Нет.

Сердце Эдуара сжалось. В какой же мерзкий гадючник затащила Мари-Шарлотт паренька? Поведение ученика огорчило Бланвена, тем более что раньше он относился к нему с глубоким уважением.

— Ты выходишь из дому?

— Иногда хожу с матерью за покупками.

— Я имею в виду одна…

— Мне еще страшно.

— Чего же ты боишься?

— Не знаю, просто страшно.

— Ты чего-то опасаешься?

— Не знаю, это-то меня и пугает.

— Скоро вернешься на факультет?

— Нет. Никогда.

— Что за дурь пришла тебе в голову!

— Мне больше не хочется учиться.

Эдуар вышел из себя. Его частенько охватывали приступы ярости, в основном без всякой причины.

— Господи! Только из-за того, что ты свалилась с мопеда, ты хочешь поменять весь свой образ жизни! Дура ты набитая, Наджиба. Ведь твоей стране нужны образованные девушки! А как же ты собираешься жить?

— Не знаю.

От ее потерянного вида у Эдуара перехватило горло.

— Ладно, ты еще не совсем оправилась после травмы, моя дорогая, но скоро все придет в норму.

— Помоги мне, — прошептала девушка. — Только ты значишь для меня что-то в этом мире.

Вернулась мать Наджибы, на голове у нее был большой желтый пластиковый таз со свежепостиранным бельем. Ловким движением она сняла его, поприветствовала Эдуара и на жутком французском языке спросила, нет ли новостей от Селима.

Наджиба ответила матери по-арабски.

— Что ты ей сказала? — спросил Бланвен.

— Я успокоила ее. Сегодня утром она ходила советоваться со старой колдуньей, живущей в нашем квартале, и та сказала, что мой брат находится в компании дьявола, но вскоре он вернется домой.

Эдуар, ничего не отвечая, собрался уходить.

— Как я хочу, чтобы ты забрал меня с собой, — прошептала со спокойным бесстыдством девушка.

Старуха вдруг забеспокоилась. У нее кожа была темнее, чем у Наджибы, а черты лица грубее. Приплюснутый нос, губастый рот говорили о принадлежности к негроидной расе, у Наджибы это было гораздо менее выражено. Глаза матери, подкрашенные темной краской, слишком блестели, и взгляд ее потому был одновременно бдительным и безразличным, в общем, неприятным.

Гражданская панихида ничем не отличалась от сотен ей подобных: такая же куцая, мрачная и торопливая. Катафалку, внутри которого находились Розина и Эдуар, надо было проехать всего полтора километра — таково было расстояние до кладбища. Жидкая похоронная процессия состояла из папаши Монготье, Эдит Лаважоль, Фаусто Коппи, сменившего по такому случаю форму велосипедиста на обычный костюм, железнодорожного смотрителя — от него Розина ходила звонить, — парикмахерши Наташи и двух или трех старушек с незапоминающейся внешностью, с которыми Рашель вместе лежала в больнице.

Одетый в черное распорядитель считал, очевидно, необходимой деталью своего туалета пару серых перчаток, явно мешавших ему, которые болтались у него в руке. Он суетился, что-то переставлял, пытаясь создать торжественную обстановку, придать лицу сочувственное выражение; строго глядя, он на ухо отдавал приказы помощникам, поправлял венки, снимал листок, упавший на гроб.

Когда могильщики опустили гроб на толстой веревке в могилу, распорядитель взял букет роз и первым бросил один цветок в яму, подавая пример всем остальным. Затем он отдал букет Бланвенам, те бросили по цветку и потом очередь дошла до других присутствующих.

Когда церемония закончилась, распорядитель заставил Розину и Эдуара принять соболезнования знакомых, что и было живо проделано. Ни мать, ни сын не плакали: по их мнению, похороны вышли неловкими и даже немного смешными.

Эдит Лаважоль подошла последней, чтобы задержаться рядом с Бланвенами. Она поцеловала того, кого с таким упорством продолжала называть своим любовником, прошептала ему на ухо какие-то успокаивающие слова, в которых тот не нуждался, находя их фальшивыми.

Во время этого разговора Эдуар заметил в глубине кладбища Банана. Парень походил на одного из тех наркоманов, на которых натыкаешься вечером в Латинском квартале: изможденный, мрачный, с взлохмаченной шевелюрой, опустошенным взглядом, воротник куртки был поднят, как у персонажа фильма о преступниках; его била лихорадка. На лице у парня обильно высыпали прыщи, бородка щетинилась.