Похититель теней - Марк Леви

Я поблагодарил хозяйку, нашел месье Мортона и сел перед ним.

— Добрый день, молодой человек, чем могу быть вам полезен?

— Вы меня не помните? Я приезжал сюда недавно, с девушкой и моим лучшим другом.

— Не припоминаю. Когда, вы говорите, приезжали?

— Три недели назад. Люк испек вам оладьи на завтрак, они всем очень понравились.

— Я люблю оладьи, вообще сладкое люблю. А вы кто?

— Помните, я запускал на пляже воздушного змея, вы сказали, что у меня неплохо получается.

— Воздушные змеи… я продавал их когда-то, знаете ли. Был у меня магазинчик на пляже. Я еще много чего продавал: надувные круги, удочки… рыбы здесь нет, но их все равно покупали. И кремы для загара тоже… Курортников я на своем веку перевидал всех мастей… Добрый день, молодой человек, чем могу быть вам полезен?

— Когда я был маленьким, я однажды провел здесь десять дней. Со мной играла девочка, я знаю, что она приезжала сюда каждое лето, это была девочка не такая, как все… глухонемая.

— Еще я продавал зонтики и открытки, их крали много, открытки-то, я и махнул на них рукой. В конце недели у меня всегда оставались лишние марки. Детишки их таскали… Добрый день, молодой человек, чем могу быть вам полезен?

Я уже отчаялся добиться толку, когда к нам подошла пожилая дама.

— Вы ничего не вытянете из него сегодня, у него плохой день. Вчера-то он мало-мальски соображал. Видите ли, с головой у него не в порядке — то лучше, то хуже. Я знаю, о какой девочке идет речь, у меня-то память прекрасная. Вы говорите о маленькой Клеа, я хорошо ее знала, но, представьте себе, она была вовсе не глухая.

Я изумленно раскрыл рот, а дама продолжала:

— Я бы вам все это рассказала, но я проголодалась, а на пустой желудок и разговор не клеится. Если бы вы пригласили меня выпить чаю в кондитерской, там бы мы и побеседовали. Я пойду возьму пальто, вы не против?

Я помог старой даме надеть пальто и, подлаживаясь под ее шаг, повел в кондитерскую. Усевшись на террасе, она попросила у меня закурить. У меня не было сигарет. Скрестив на груди руки, дама выразительно посмотрела на табачный киоск напротив.

— Светлые сойдут, — напутствовала она меня.

Я вернулся с пачкой сигарет и спичками.

— Через полгода я буду врачом, — сказал я, протягивая их ей. — Если бы мои преподаватели увидели, что я вам даю, досталось бы мне на орехи.

— Если вашим преподавателям нечего делать, кроме как надзирать за нами в этой дыре, я бы вам рекомендовала сменить институт, — ответила она, чиркнув спичкой. — Не так много мне осталось. Почему, спрашивается, все так и норовят лишить нас последних удовольствий? Нельзя пить, нельзя курить, нельзя жирного и сладкого, они хотят, чтобы мы прожили подольше, но этак отобьют у нас всякий вкус к жизни, эти умники, которые думают за нас. Ах, как мы были свободны в ваши годы, убивали себя ускоренно, ясное дело, но ведь и жили. Так что уж позвольте мне в вашем приятном обществе наплевать на медицину, и, если вы не возражаете, я бы съела хорошую ромовую бабу.

Я заказал ромовую бабу, кофейный эклер и две чашки горячего шоколада.

— Да, маленькая Клеа, еще бы мне ее не помнить. У меня был тогда книжный магазин. Видите, что случается с торговцами? Обслуживаешь людей год за годом, а как выйдешь на пенсию, никто о тебе и не вспомнит. Сколько я перед ними рассыпалась — здравствуйте, до свидания, спасибо. Два года, как отошла от дел, — хоть бы кто-нибудь навестил. В нашем-то захолустье… По-вашему, они думают, я улетела на луну? Она была такая милая, маленькая Клеа. Детей я перевидала всяких, и невоспитанных тоже, заметьте, яблоко от яблони недалеко падает. Ей-то было простительно не говорить «спасибо», у нее была веская причина, так что ж вы думаете — она мне «спасибо» писала. Она часто приходила в магазин, смотрела книги, выбирала какую-нибудь, садилась в уголке и читала. Мой муж тоже любил эту малышку, он откладывал книги специально для нее. Уходя, она доставала из кармана бумажку, на которой было написано ее рукой: «Спасибо, мадам, спасибо, месье». Невероятно, но представьте — она вовсе не была ни глухой, ни немой. Да-да, маленькая Клеа страдала такой формой аутизма, у нее что-то заклинило в голове. Она все слышала, только сказать не могла. И знаете, что ее освободило из этой тюрьмы? Музыка.

Вы, наверно, думаете, не сочинила ли я все это ради пачки сигарет и ромовой бабы? Успокойтесь, до такого я еще не дошла. Через несколько лет, может, с меня и станется, но я бы хотела, чтобы Бог прибрал меня раньше. Я не хочу уподобиться продавцу с пляжа. Что поделаешь, это не его вина, я бы тоже на его месте выжила из ума. Когда вы всю жизнь положили на то, чтобы вырастить детей, и ни один из них вас никогда не навестит, даже позвонить не удосужится, есть от чего спятить — захочется стереть все из памяти начисто. Но вам интересно не про него, а про маленькую Клеа. Я вот говорила о неблагодарности клиентов, всех этих людей, которых ты всю жизнь обслуживала, а они теперь делают вид, будто не узнают тебя на улице, — все-таки зря я обобщаю. В день, когда опустили в землю моего мужа, она была на похоронах. Да-да, говорю вам, пришла сама. Я не узнала ее, в свое оправдание могу сказать, что она очень выросла, как, впрочем, и вы. Я ведь знаю, кто вы, мальчик с воздушным змеем! Знаю, потому что каждый год, когда маленькая Клеа приезжала сюда, она приходила ко мне и протягивала бумажку с вопросом: не приехал ли мальчик с воздушным змеем? Это ведь вы, не правда ли? На похоронах моего мужа она шла в конце процессии, такая тоненькая, такая скромная. Я ломала голову, кто она, и представьте себе мое изумление, когда она подошла и, склонившись к моему уху, сказала: «Это я, Клеа, мне так жаль, мадам Пушар, я очень любила вашего мужа, он был так добр ко мне». У меня и без того глаза были на мокром месте, а тут слезы хлынули ручьем. Ох, вот рассказываю вам об этом и уже чуть не плачу.

Мадам Пушар вытерла глаза тыльной стороной ладони. Я протянул ей носовой платок.

— Она крепко обняла меня, а потом уехала. Триста километров туда да триста обратно, только чтобы проститься с моим мужем. Она теперь музыкантша, ваша Клеа. Но я перескакиваю с одного на другое, извините. Постойте, я соберусь с мыслями. Так вот, в то лето, когда вы не приехали, маленькая Клеа попросила у своих родителей невозможного: она хотела играть на виолончели. Вообразите лицо ее матери! Вы представляете себе, каково ей было? Ваш глухой ребенок вздумал учиться музыке — это все равно что произвести на свет безногого, который захотел бы стать канатоходцем. Книги она теперь выбирала только о музыке, и ее родители, когда приходили за ней, с каждым разом все больше расстраивались. Папа Клеа первый набрался мужества и сказал своей жене: «Если она и вправду этого хочет, надо найти способ этого добиться». Они отдали ее в специальную школу: там один преподаватель давал детям слушать музыкальные вибрации, вешая наушники им на шею. Воистину, нет предела прогрессу! Я вообще-то против всего этого, но в данном случае, должна признать, занятия пошли ей на пользу. Преподаватель начал разучивать с Клеа ноты по партитурам — и вот тут-то случилось чудо. Клеа, которая никогда не могла слова выговорить, произнесла «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, до» совершенно как нормальный человек. Гамма выскочила у нее изо рта, словно поезд из туннеля. И, скажу я вам, пришел черед ее родителей лишиться дара речи. Клеа училась музыке, она начала петь, на ноты наложились слова. Благодаря виолончели она вырвалась из темницы. Побег с виолончелью — это, знаете ли, не каждому дано!

Мадам Пушар помешала ложечкой шоколад, пригубила и поставила чашку на блюдце. Мы помолчали, оба во власти воспоминаний.

— Она поступила в Государственную консерваторию, там и учится. Если вы хотите ее найти, я бы на вашем месте для начала наведалась туда.

Я обеспечил мадам Пушар запасом печенья и шоколадок, мы вместе перешли через улицу и купили ей блок сигарет, и я проводил ее в пансион. Прощаясь, я обещал, что приеду летом и поведу ее гулять на пляж. Старушка посоветовала мне вести машину осторожно и пристегивать ремень. В мои годы, добавила она, еще стоит поберечь себя.

Я выехал в сумерках, провел за рулем большую часть ночи и приехал как раз вовремя, чтобы вернуть машину и заступить на дежурство.

Сразу после возвращения я сменил белый халат на костюм детектива. Консерватория находилась довольно далеко от больницы, на площади Оперы, туда можно было добраться на метро с двумя пересадками. Здание консерватории стояло прямо за театром. Проблема заключалась в моей вечной занятости. Приближалась сессия, между занятиями и дежурствами я если и мог выкроить свободный часок, то лишь поздно вечером. Только через десять дней я сумел попасть в консерваторию до закрытия, да и то двери уже начали запирать, хоть я и бежал что было сил по переходам метро. Сторож предложил мне прийти завтра, но я упросил его впустить меня. Мне непременно надо было попасть в секретариат.