Лучший из худших - Дашко Дмитрий Николаевич

– Здорово! – сказал я.

– Здоровей видали, – выдал банальное паренёк с густыми бровями, сросшимися на переносице. Они походили на мохнатую гусеницу, особенно когда хозяин бровей мигал. – Кем будешь?

– Буду рекрутом Ланским из батальона осназа. Если что, можно звать Ланом, так короче.

– Ну, брат, ты попал, – ухмыльнулся собеседник. – Причём конкретно.

– Да вроде все мы сюда попали, – философски изрёк я.

– Ну, это само собой, – кивнул он. – Просто у начальника «губы» на осназовцев конкретный зуб. Уж не знаю, что ему ваши отдавили, но житья он тебе не даст – мля буду! Да, – спохватился собеседник, – меня Гошей зовут. Я тут типа за старшего, но на самом деле от меня ни хрена не зависит, поэтому дёргать бесполезно.

– Учту.

– Учти, – качнул головой Гоша. – Значит так. Скоро будут разводить на работы. Особого разнообразия, как понимаешь, не будет: либо уголёк грузить, либо мешки на складах таскать. На складах вроде бы и лучше, не так изгваздаешься, но там всем рулит один гандон – после него сам на уголёк будешь проситься.

– Что за гандон? – поинтересовался я.

– Зауряд-прапорщик Толубеев. У него, наверное, кукушка слетела: любит грудь пробивать по поводу, парни потом приходят, вся спина на хрен синяя. Или на «кости» ставит: заставляет стоять на кулаках или отжиматься. Одного чувака так на битом стекле мучил. В общем, как и говорю, гандон редкостный, – пояснил Гоша. Он спохватился: – Да, тебе про форму доклада говорили?

Я кивнул.

– А ну попробуй, – сказал он.

– Зачем?

– Попробуй. Надо так говорить, чтобы от зубов отлетало, а то пистонов будешь получать на каждом шагу. Представь, будто перед тобой начальник «губы» поручик Румянцев.

– Ладно, – вздохнул я и забубнил: – Господин поручик, рекрут батальона осназа Ланской, арестованный начальником гарнизона за нарушение воинской дисциплины сроком на пять суток. Осмелюсь доложить: жалоб не имею, все личные вещи на месте, здоров…

– Текст знаешь, – благосклонно кивнул Гоша. – Только советую орать во всё горло. Чем громче орёшь, тем меньше влетит от начальства. Особенно напирай на то, что здоров. Понял?

– Да чего тут непонятного, – сказал я.

Тут снова загремел ключ в двери, и выводной погнал всех из камеры. В полном соответствии со словами Гоши нас погнали на работы. А в полном соответствии с законом подлости меня включили в команду, которую повели на склады.

Внешне зауряд-прапорщик Толубеев очень походил на обезьяну, которую зачем-то подстригли, помыли и одели в армейскую форму. Здоровый – поперёк себя шире, слегка сгорбленный, с длинными волосатыми ручищами, с выступающими надбровными дугами, хищно раздувающимися большими ноздрями и тяжёлой квадратной челюстью, способной перекусить лом.

Я так и не понял, почему из всех нас он приколупался именно ко мне, ведь в команде были и другие новички. Но нет же, я стал объектом его повышенного внимания и тогда сполна ощутил на себе то, из-за чего Толубеев получил прозвание гандона.

Когда он в первый раз испытал на прочность мою грудную клетку, я стиснул зубы и стерпел просто потому, что так было надо, если я не хотел навредить себе и другим. Боль была жуткая. Он бил кулаком, как паровым молотом, удивительно, как не треснули кости.

Я думал, на этом всё закончилось, но как бы не так: стоило включиться в работу, как начались дикие вопли и придирки. Это надо нести не так, а это – класть не сюда. Каждый крик сопровождался очередным ударом. Глядя в его мелкие злые глазки, я понимал: ему доставляет садистское наслаждение так обращаться с людьми. Он привык к власти и безнаказанности, упивался этим.

Господи, как же я его возненавидел! Будь возможность – задушил бы голыми руками, вырвал противный, катающийся вверх и вниз по горлу острый кадык.

– Рекрут, стоять! Руки по швам! – орал Толубеев, нависая надо мной.

Дальше его кулак с треском погружался в мою грудь, заставляя тело подпрыгнуть. Слёзы так и норовили выступить на глазах, но я прикусывал губу и заставлял себя потерпеть ещё немного. Ведь не может этот кромешный ужас длиться бесконечно, скоро нас заберут отсюда, и я окажусь далеко от проклятого зауряд-прапорщика.

Однако время тянулось медленно, слишком медленно. Скоро я потерял счёт ударам и прочим издевательствам, которым он меня подвергал.

– Упор лёжа принять! Да не так! Бестолочь, на кулачки вставай! – Он кричал, склонившись над моим ухом, так громко, что я боялся оглохнуть.

Но любому терпению приходит конец. Даже моему.

Как-то так получилось, что мы оказались один на один, без свидетелей, и злобный гоблин снова решил преподать мне урок. Толубеев думал, что ничего не изменилось, но он жестоко просчитался. Спавший во мне дотоле зверь пробудился и показал себя.

Я перехватил кулак зауряд-прапорщика до того, как он в очередной раз едва не сокрушил мои рёбра. Как я уже говорил, силушки в этом орангутанге хватало, но сейчас она ему не помогла. Толубеев вложился в этот удар – что ж, я обратил эту силу против его же самого. «Помогая», уклонился и дёрнул мерзавца на себя так, что тот по инерции пробежал пару шагов и, врезавшись башкой в металлический стеллаж, способный выдержать прямое попадание артиллерийского снаряда, сначала замер, не понимая, что же с ним произошло. Потом глаза его закатились, и гоблин упал как подкошенный.

Очнулся он быстро, намного быстрее, чем я ожидал. Но было поздно: нас строили для отправки на «губу», а поблизости вертелся какой-то офицер, перед которым Толубеев не желал демонстрировать свою слабость.

– Я запомнил тебя, Ланской, – угрожающе прохрипел зауряд-прапорщик. – На всю жизнь запомнил. А ты, помяни моё слово, тоже запомнишь меня, причём очень скоро.

В тот момент я не придал большого значения его словам. Меня волновало лишь одно – наша команда возвращается туда, где этот придурок меня не достанет. Во всяком случае, сегодня.

Как жестоко я ошибался! У Толубеева руки оказались длинными не только в прямом, но и в переносном смысле.

Вечером выводной почему-то повёл меня в сторону от той камеры, где я сидел до этого.

– Ничего личного, – зачем-то сказал он. – Приказано тебя проучить, Ланской.

Я с удивлением посмотрел на него снизу вверх, поскольку всё ещё ковылял гусиным шагом.

– Ничего личного, – повторил выводной.

Он распахнул металлическую дверь другой камеры.

– Заходи, не стесняйся.

Я перевалил через порог и оказался в маленьком тёмном помещении, в котором едва можно было выпрямиться во весь рост. Да тут даже лечь не представлялось возможным – по размерам оно скорее походило на капсулу-пенал, только поставленную с ног на голову. Что-то подобное я видел в Гонконге, куда отец брал меня с собой на переговоры. Только в этих «пеналах» было хоть и тесно, но всё-таки относительно уютно.

– Мы называем это место «собачкой», собачьим ящиком, – пояснил выводной.

В общем-то, клаустрофобией я не страдал и приготовился перенести эти тяготы спокойно. Как-нибудь дотяну до утра, а там будет видно. Но на этом мои испытания не закончились. Перед тем как запереть дверь, выводной оставил на и без того тесном полу «собачки» ведро с водой. Я сначала подумал, что в ведре просто холодная вода, чтобы мне пришлось помёрзнуть.

Но потом в нос шибанула дикая вонь, она же больно резанула по глазам. В ведре, мать его, оказалась хлорка, разведённая водой. И её собирались оставить здесь на всю ночь вместе со мной.

Глава 20

Лампочкой мелькнула в голове мысль: да ну на хрен! Я же тут задохнусь к едрёной матери или выжгу все лёгкие. И тогда полный абзац. После такого беспредела обязательно начнутся разборки. Даже если что-то удастся замять, неприятных последствий всё равно не оберёшься. Ну, не стоит оно того, честное слово… Надо быть полным идиотом, чтобы вписаться в этот блудняк. Однако факт оставался фактом: я заперт в «пенале» и вынужден вдыхать едкую гадость. И с каждым вдохом становится всё труднее и труднее.