Право выбора - Михаил Колесников

13

Моя работа, посвященная пульсации поля мирового тяготения и геологическим циклам, опубликована в научном журнале. Редактор отнесся к ней скептически. Дескать, что-то подобное уже было, — возможно, не так фундаментально. А кроме того, следовало бы упростить математический аппарат. И вообще подобные теории носят спекулятивный характер и нынче они не в моде.

Я ему не поверил. Ведь в работу вложена часть моей души. В таком случае любую теорию можно назвать спекулятивной. Редактора подкупили данные радиоактивной проверки, и он отважился рискнуть. Разумеется, под рубрикой «Обсуждаем». Он своей бестрепетной рукой вычеркнул добрую половину вычислений и едва не смахнул главную формулу, ради которой, собственно, и написана работа.

— Вы слишком мало отвели места саморазвитию Земли, — сказал редактор. — Самодвижение — борьба противоположностей. Ваша теория однобока.

— Просто не стал повторять тривиальные вещи. О самодвижении или саморазвитии Земли написаны тома. Я ссылаюсь на источники.

— Пеняйте тогда на себя.

Я готов был расцеловать редактора, забуревшего в грудах научной информации.

— А вы в самом деле верите во все это? — спросил он напоследок. — Помните, когда Вересаев, отличный врач, пришел к Льву Толстому, чтобы проверить пульс, больной Толстой подмигнул и сказал: «Э, бросьте, батенька! Мы-то с вами знаем, что пульса не существует».

Я оставил на редакторском столе свое искалеченное дитя и ушел с большой тревогой: как бы где-нибудь в верстке не слизнули все-таки основную формулу! Тревога не покидала все месяцы, пока рукопись проходила через редакционные жернова.

Сейчас журнал передо мной. Все в порядке. Да и кто бы еще, кроме корректоров, отважился перечитать рукопись? Кое-где досадные опечатки — явление почти закономерное в научных журналах. На последней обложке листок с поправками. А в поправках новые ошибки. Поправок к поправкам почему-то не дали. Но основная мысль уцелела. Если бы Эйнштейн ничего не дал, кроме знаменитой формулы, то и то он прославился бы навеки. Хотя известно, что закономерность первым открыл Хэвисайд.

Жду, с какой стороны обрушится слава. Проходят томительные дни, недели, но в печати — ни звука. Может быть, «пульса» в самом деле не существует? Может быть, Ньютоны и Коперники в наше время невозможны?

Самым близким человеком стал для меня Арсений Петрович Подымахов. Мы заняты по горло, но все же иногда урываем полчасика, сидим, говорим о вещах, не имеющих отношения к работе. Оказывается, у Арсения Петровича два сына: одному под сорок, другому тридцать восемь. Первый — художник, второй — офицер. Жена умерла лет двадцать тому назад. Так и не женился второй раз. «Замотала наука». Мы никогда не вспоминаем Цапкина и Храпченко. Мошки есть мошки. Они мешали нашему делу, путались в ногах — и Подымахов вымел их.

— Силы стали не те, — говорит он. — Я, бывало, мог неделями шастать по тайге. Помню, припасли тридцать килограммов дроби, двадцать — пороха, в проводники взяли «братского»…

Он вспоминает годы молодости, гражданскую войну, своего знаменитого комиссара Кравченко, под началом которого служил тогда. И я вдруг спохватываюсь: Арсению Петровичу семьдесят лет! Да, да, для него все позади. Тогда мир был полон красок. Тогда все полыхало: и зелень тайги, и знамена, и кавалерийские шашки, и растрепанные гривы коней. В словах тоска о тех днях, которые не вернутся никогда. А ведь, наверное, и тогда были свои храпченки и цапкины, только они дрожали под взмахом сабли карающего класса и не произносили наглых сентенций.

Но так думаю только я, приписываю старику совсем ему не свойственное: для него мир по-прежнему ярок и так же, как в первые годы Советской власти и в годы первых пятилеток, наполнен боевой романтикой. Ведь все, что творилось и совершилось, все, что совершается и будет совершено, — наш единый жизненный процесс. У каждого времени своя окраска — только и всего. Основная сила нашей стройки — молодежь, «комсомолята». Признаться, я как-то не придавал значения этому факту. Ведь повсюду на стройках молодежь. У них там свое: кто-то отвечает за воспитание коллектива, кто-то наставляет, кто-то разбирает конфликты. Ведь каждый отвечает за порученное дело, установилась как бы строгая «специализация». Я, например, отвечаю за научную работу и несу в себе сознание партийной ответственности за нее.

Однажды Подымахов сказал мне:

— Сегодня у монтажников комсомольское собрание.

Я пожал плечами. Мне-то какое дело? Мало ли бывает всяких собраний и заседаний!..

— Нужно быть.

— Мне?

— И вам и мне.

— Но ведь монтажники — не мой участок.

Он насупился. Потом спросил с плохо скрытой иронией:

— Ну, а на своем участке вы бываете на комсомольских собраниях?

— Раза два присутствовал. Тут от производственных совещаний голова кругом идет…

— Присутствовал… — повторил он, будто взвешивая на ладони это пустое слово. — Отсутствие всякого присутствия, как говорили в старину чиновники.

И, наливаясь неподдельным гневом, добавил:

— Быть, а не присутствовать! Работать. Ленин находил время для работы с молодежью, а Коростылев — сверхзанятый человек. Он, видите ли, несет ответственность за науку. Я советую вам, Коростылев, почитать стихи Маяковского: есть у него такое, называется «Гимн ученому». Очень хорошо там сказано про ученого, отгородившегося от жизни. «Зато он может ежесекундно извлекать квадратный корень…»

Головомойка продолжалась с полчаса. В конце концов я поплелся за Арсением Петровичем к монтажникам. Думалось: блажит старик — положено идти в гущу, вот и идет. Но все обернулось для меня весьма неожиданной стороной. Собрание проходило на «территории», в главном зале. Мы немного запоздали. Да, возможно, нас здесь и не ждали вовсе. Парни и девчушки говорили о том, что давно пора объявить стройку комсомольской и что такое звание ко многому обязывает. «Ну что ж, может быть, в этом есть резон…» — рассеянно думал я. А в общем-то все, что говорили пылкие ораторы, шло как-то мимо меня. И тут я по инерции продолжал размышлять о своей заоблачной теории. Но вот кто-то назвал мое имя. В связи с чем? Ах, вон оно что: товарищ Коростылев отгородил институт каменной стеной от молодежи, занятой на стройке. Несмотря на неоднократные просьбы комсомольцев стройки, сотрудники института не провели ни одной научно-популярной лекции. Только холодным равнодушием можно объяснить подобное отношение. Парадоксально, но факт: институт находится в трех шагах от стройки, но комсомольцам до сих пор не удалось установить контакт с молодыми учеными; а именно они в первую голову обязаны взять шефство над монтажниками. Видел ли кто-нибудь когда-нибудь товарища Коростылева в общежитии рабочих? Не было такого. А вот товарищ Подымахов, как известно занятый по горло, находит время и для популярных лекций, и для общения с молодежью, знает, кто готовится на дневной, кто на заочный, хлопочет за каждого.

К сожалению, культурно-массовая работа до сих пор организована плохо, а отсюда — утечка кадров. Не одной зарплатой жив человек. Товарищ Коростылев, по-видимому, считает, что его хата с краю…

Нет, это был несчастный день в моей жизни. Подымахов лукаво поглядывал на меня и посмеивался в кулак. Я разозлился не на шутку. Чего они от меня хотят? Есть же еще кто-то, кто обязан отвечать?.. Какое отношение имею я к комсомольской работе? Есть секретари, бюро, наконец, партийная организация, которая должна…

Я вглядывался в курносые лица, и злость постепенно проходила. Ого, черт возьми, я совсем забыл, что, кроме разделенных функций, есть еще одна, общая, обязательная для всех нас: воспитание! Мы возмущаемся, если кто-то молодой и сильный не защитил девушку от хулиганов. А этот молодой и сильный рассуждает: пусть хулиганами занимается милиция, моя хата с краю. Формалистом становишься незаметно. Осознаешь себя борцом, даже любуешься иногда собой: вот какой я непримиримый, принципиальный! А эта принципиальность, если приглядеться внимательно, лишь для самого себя, она мало заражает других, потому что тех других как-то сбрасываешь со счета. Ведь все, что ты делаешь, нужно для других, и ты как руководитель не принадлежишь только себе, хочешь или не хочешь, но ты обязан быть примером, и сила твоя — в опоре на коллектив. Изъяв себя из коллектива, служа лишь своим высоким целям, превращаешься в жалкого индивидуалиста-интеллектуала. В подобной роли невозможно представить Подымахова. Он-то все эти истины вынес на себе с самого начала, у него обостренная чуткость к микробу формализма. Он приходит на такие вот собрания не для того, чтобы «поприсутствовать», украсить своей знаменитой особой еще одно мероприятие. Он хочет знать. Хочет знать, чем живет молодежь (его «внуки»), хочет всегда видеть все как бы изнутри. В нем неподдельный хозяйский интерес к подобным вещам. Я слышал, как он разговаривает с молодежью. Тут нет патриархальной умиленности новым умным поколением, пришедшим, так сказать, нам на смену. Есть суровая озабоченность неполадками, уродливыми явлениями в молодежном быту. Кто-то где-то что-то проглядел, и вот неизвестно откуда выныривает этакий «нигилист» двадцати лет от роду, начинает цинично, во всеуслышанье глумиться над всем, что добыто нашим трудом и кровью. «Нигилиста» Подымахов берет под особое наблюдение, не жалеет на этого паршивца дорогого времени. Я бы так, наверное, не смог. А для Арсения Петровича люди не делятся на больших и маленьких.