Противостояние.Том I - Стивен Кинг

Она обернулась, сардонически подняв брови. Ее лицо приняло хорошо ему известное выражение.

— Что просто?

— Ну… — Он не мог так быстро придумать убедительную ложь. — Это была… э… гм… кухонная лопаточка.

— Кто-то перепутал тебя с яичницей? Должно быть, веселую ночку вы провели с Бадди.

Он уже успел забыть, что ему с ней бесполезно тягаться. Так было и, вероятно, будет всегда.

— Это была девушка, мама. Она запустила в меня лопаткой.

— У нее чертовски меткая рука, — сказала Элис Андервуд и снова отвернулась. — Эта проклятая Консуэла опять спрятала бланки заявок. У нас никогда нет всего необходимого, но зато масса всякого ненужного хлама, с которым я не знала бы, что делать, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— Ма, ты сердишься на меня?

Неожиданно она уронила руки и сгорбила плечи.

— Не сердись на меня, — прошептал он. — Не будешь? Ладно?

Она обернулась к нему, и он увидел неестественный блеск в ее глазах. Впрочем, подумал он, вполне естественный. Во всяком случае, флюоресцентные лампы здесь были явно ни при чем. И тут он снова услышал слова специалистки по оральной гигиене, звучащие как окончательный приговор: «Никакой ты не славный парень». Зачем было вообще спешить домой, если он так обходится с ней… и позволяет ей так обращаться с ним.

— Ларри, — проговорила она ласково. — Ларри, Ларри, Ларри.

На мгновение ему показалось, что она больше ничего не скажет, он даже позволил себе надеяться на это.

— И это все, что ты можешь сказать? «Не сердись на меня, мама, пожалуйста, не сердись на меня»? Я слышу тебя по радио и, хотя песня твоя мне не нравится, горжусь, что именно ты исполняешь ее. Люди спрашивают меня, действительно ли это мой сын, и я отвечаю: да, это Ларри. Я говорю им, что ты всегда умел петь. И это не ложь, верно?

Он подавленно кивнул, не доверяя своему голосу.

— Я рассказываю им, как еще в восьмом классе ты взял гитару Донни Робертса и целых полчаса играл лучше, чем он, хотя он брал уроки музыки со второго класса. Ты талантлив, Ларри, никому не нужно было убеждать меня в этом, и тебе меньше всех. Подозреваю, что ты и сам знал это, потому что это единственное, по поводу чего ты на моей памяти никогда не горевал. Потом ты уехал. И разве я когда-нибудь упрекала тебя за это? Нет. Молодые всегда уходят. Так уж устроен мир. Это естественно, хотя иногда и очень больно. Теперь ты вернулся. И разве кому-нибудь нужно объяснять мне почему? Нет. Ты вернулся, потому что — не важно, стала твоя песня хитом или нет — у тебя какие-то неприятности там, на Западном побережье.

— Нет у меня никаких проблем! — негодующе возразил Ларри.

— Нет, есть. Я-то знаю приметы. Я достаточно долго была твоей матерью, и тебе не провести меня, Ларри. Ты всегда выискивал неприятности, если они обходили тебя стороной. Иногда мне кажется, что ты нарочно перейдешь улицу, чтобы вляпаться в собачье дерьмо. Бог простит мне эти слова, потому что он знает, что я говорю правду. Сержусь ли я на тебя? Нет. Разочарована ли я? Да. Я надеялась, что там ты изменишься. Но этого не произошло. Ты уехал отсюда маленьким мальчиком с телом мужчины и вернулся таким же, разве что мужчина изменил прическу. Знаешь, почему, на мой взгляд, ты вернулся домой?

Он посмотрел на нее, желая заговорить, но понял, что; единственная фраза, которую он смог бы сейчас произнести: «Только не плачь, мама, ладно?» — разозлит их обоих.

— Думаю, ты вернулся домой просто потому, что не знал, куда еще податься. Ты не знал, кто другой захочет тебя принять. Я никогда никому дурного слова о тебе не сказала, Ларри, даже своей собственной сестре, но раз уж ты меня вызвал на откровенность, я выложу все, что думаю о тебе. По-моему, ты способен только брать. Ты всегда был я потребителем. Видно, Бог забыл вложить какую-то важную а часть, когда создавал тебя внутри меня. Я вовсе не имею в виду, что ты плохой. После смерти твоего отца нам приходилось жить в таких местах, что ты непременно стал был плохим, если бы это дурное начало было заложено в тебе от природы, Бог свидетель. Думаю, самым худшим поступком, на котором я тебя когда-нибудь ловила, было ругательство, написанное тобой на нижней лестничной площадке в доме по Карстэрз-авеню в Куинсе. Ты помнишь?

Он помнил. Она вывела мелом это самое слово у него на лбу и заставила трижды обойти с ней квартал. Больше ни этого слова, никаких других он не писал ни на домах, ни на стенах, ни на ступеньках.

— Ларри, хуже всего то, что намерения у тебя добрые. Порой мне кажется, что это было бы почти благом, если бы ты изменился в худшую сторону. А так ты вроде бы и знаешь, что такое плохо, но не знаешь, как истребить в себе это. Я тоже не знаю. Когда ты был маленьким, я перепробовала все известные мне способы. То слово, что я написала у тебя на лбу, был лишь один из них… но к тому времени я уже была в отчаянии, иначе я никогда не поступила бы с тобой так жестоко. Ты способен только брать, Ларри, в этом все дело. Ты вернулся домой, потому что убежден: мой долг — отдавать. Но не каждому, а только тебе.

— Я уеду, — сказал он, выплевывая каждое слово, как сухой комок корпии. — Сегодня же днем.

Потом он понял, что, вероятно, не сможет позволить себе уехать, по крайней мере до тех пор, пока Уэйн не пришлет ему следующий гонорар или то, что от него осталось после того, как он перестал кормить свору самых голодных собак Лос-Анджелеса. Почти все свои наличные деньги он уже истратил: часть ушла на плату за парковку «датсуна зед» в гараже, и ему нужно до пятницы выслать приличную сумму, если он не хочет, чтобы дружелюбный сосед, занимающийся перепродажей краденых автомобилей, начал разыскивать его, а он не хотел. А после вчерашнего кутежа, который начался так невинно с Бадди, его невестой и ее приятельницей, этой специалисткой по оральной гигиене (симпатичная девочка из Бронкса, Ларри, ты влюбишься в нее, прекрасное чувство юмора), он был совершенно на мели. Нет. Если быть точным, он остался без гроша в кармане. Эта мысль привела его в панику. Если он сейчас уйдет от матери, то куда же ему отправиться? В гостиницу? Да швейцар любой самой захудалой гостиницы отбреет его и выставит за дверь. На нем хорошие шмотки, но они знают. Непостижимым образом эти ублюдки все знают. Они просто издалека чуют запах пустого бумажника.

— Не уезжай, — мягко сказала мать. — Я не хочу, чтобы ты уезжал, Ларри. Я купила кое-какую еду специально для тебя. Может быть, ты уже видел. И я надеялась сегодня вечером сыграть с тобой партию в джин.

— Ма, ты не умеешь играть в джин. — Он слегка улыбнулся.

— По центу за очко я положу такого сосунка, как ты, на обе лопатки.

— Может, если я дам тебе фору в четыреста очков…

— Вы только послушайте этого сосунка, — беззлобно съязвила мать. — Может, если это я дам тебе фору в четыреста очков. Оставайся, Ларри. Что скажешь?

— Идет, — ответил он. Впервые за сегодняшний день он почувствовал себя хорошо, по-настоящему хорошо. Слабый голосок где-то внутри нашептывал ему, что он, неисправимый старый Ларри, опять норовит прокатиться зайцем, но Ларри не стал прислушиваться к нему. В конце концов это его мать и она попросила его. Что ж, она действительно наговорила ему много неприятных слов, прежде чем попросить его остаться, но просьба есть просьба, так или нет? — Вот что я скажу. Я заплачу за билеты на игру 4 июля. И на это уйдет лишь малая часть того, что я сегодня вечером выкачаю из тебя.

— Тебе не выиграть и гнилого помидора, — сказала она добродушно и вновь повернулась к полкам. — Внизу в холле есть мужской туалет. Не спуститься ли тебе туда, чтобы смыть кровь со лба? Потом возьми в моем кошельке десять долларов и отправляйся в кино. На Третьей авеню еще осталось несколько приличных кинотеатров. Только держись подальше от этих гадких помоек на Сорок девятой и Бродвее.

— Скоро я буду давать тебе деньги, — заявил Ларри. — На этой неделе у меня 18-е место в хит-параде «Биллборда». Я проверил у Сэма Гуди по дороге сюда.

— Замечательно. Только если ты такой богатый, почему же не купил себе журнал, а только посмотрел его?

У него внезапно словно ком в горле застрял. Он попытался прокашляться, но безуспешно.

— Ну ладно, не обращай внимания, — сказала она. — Мой язык что норовистая лошадка. Если уж понесет, то не остановится, пока не устанет. Ты же знаешь. Возьми пятнадцать, Ларри. Считай, что берешь взаймы. Думаю, так или иначе я заполучу их назад.

— Безусловно, — ответил Ларри. Он подошел к матери и подергал за подол совсем как маленький. Она посмотрела вниз. Он встал на цыпочки и поцеловал ее в щеку. — Я люблю тебя, ма.

Она выглядела удивленной, но не потому, что он поцеловал ее, а либо из-за сказанных им слов, либо из-за тона, которым он их произнес.