Бубновый валет - Фридрих Незнанский

Рубежов нехотя согласился. Сердце ему подсказывало, что обязательно получится какая-то ерунда, но он упорно доверял Сальскому.

В субботу вечером камбуз был заполнен как моряками, так и курсантами. Из начальства никого не было: хорошо! Компании не смешивались, но все вели себя дружелюбно: никто не лез на рожон. Предвоскресную идиллию нарушил Сальский, прицепившись к одному из членов экипажа, радисту, который уже третью неделю пребывал в черной меланхолии:

— Юра, а ты чего смурной?

— Да так, — отстранился радист.

Но Паша настаивал:

— Нет, Юр, ты это зря. Мы все тут друзья твои, а не кто-нибудь. Скажи, ты чего смурной? Тебе, может, на «Стремительном» не нравится?

Жора заметил, что к диалогу прислушался матрос Воробей. Воробей — не прозвище, а фамилия: по комплекции этот жирноватый здоровяк с маленькой головой напоминал скорее пингвина. Однако фамилия соответствовала его драчливому, вздорному характеру. Воробей слушал, как «тюлень» пристает к «флотскому», и угрожающе расправлял плечи. Теперь от Паши требовалось не робеть, а дожимать:

— Юра, а может, тебя девушка бросила?

— Отлезь, нет у меня девушки.

Слово было сказано.

— Ах, у него де-евушки нет, — протянул Паша так, что этот факт из нейтрального превратился в скользкий и оскорбительный. Этого Воробей уже не стерпел и поднялся со своего места:

— Эй, ты, чего возбухаешь? Щас мы тебе покажем.

Товарищи Воробья тоже привстали, выражая готовность вступиться за радиста и морскую честь. Уловив их намерения, тем же ответили «морские котики».

— Это вы-то покажете? — подлил Жора масла в огонь. — Девушек у них нет!

Анциферов, как и было задумано, вмешался, пытаясь утихомирить тех и других. Но было поздно. Драка завязалась.

Жора почему-то до последней минуты думал, что с Михой ему не справиться и убийство не состоится. Но когда Анциферов взял Сальского в замок задним захватом и Паша, как было условлено, закричал (таким тонким и неестественным голосом, что на них обратили внимание все и драка приостановилась), Жора ринулся в действие. Пальцы ощутили жесткость щетины, пробившейся на гладкой Михиной коже, когда Рубежов вцепился в подбородок Анциферова и резко, как учили, рванул его в сторону. Внезапности не получилось: Анциферов успел садануть его локтем в живот. Но мускулы брюшной стенки у Жоры за время учебы закалились, как стальная кираса. А шея Михи Анциферова на глазах разбухла и покраснела, будто он превращался в индюка, каких Жора не раз видел во дворах богатых хозяек своего поселка. Но вместо того чтобы заклокотать «клю-клю-клю» и затрясти носом, Анциферов захрипел и осел на дочиста вымытый матросами пол кубрика, когда вокруг застыла состоящая из моряков и курсантов толпа. Непривычно молчаливая…

Сердце надо было слушать. Получилось хуже, чем рассчитывал Жора. Нет, до тюрьмы дело не дошло: происшествие пошло по ранжиру «несчастный случай на учениях». Михаил Анциферов, хотя и пригрозил неприятному собеседнику, что доложит начальству о его уголовных мечтах, из презрения к доносам ничего такого делать не стал; иначе, при наличии мотива, речь шла бы о составе преступления. Но совсем безнаказанными его убийцы не остались: их с треском выгнали из «морских котиков». Командование решило, что среди спецназовцев таким гадам не место. Чем займутся гады, когда станут штатскими, начальство не волновало.

Вот так Паша и Жора, напарники на суше так же, как раньше были напарниками на море, отправились в свободное плавание, которое оказалось потрудней предыдущих. Так как на берегах Тихого океана и Азовского моря их никто не ждал, приятели перебрались в Москву, где завязывались связи, сталкивались интересы, ковались деньги. Сразу же после увольнения Жора потребовал выхода на тех самых американцев, которые позволят им выбраться из нищеты. Сальский отчаянно выкручивался, каждый раз обещал, что со дня на день им придет вызов из-за границы, и в конце концов признался, что насчет американских связей совра… в общем, присочинил. Не успел Жора возмутиться, как Паша снова пустил в ход красноречие. Пускай Жора не дрейфит и положится на своего напарника, он покажет питомник, где на пальмах бабки растут. Таким питомником, в его представлении, оказалась крохотная, но очень гордая фирмочка, возглавляемая кавказскими людьми, которые любили чужими руками выколачивать деньги из должников. На службе у фирмы убивать приходилось частенько, в основном для устрашения тех, кто надумывал увильнуть от оплаты долга. Все-таки правильно они ушли из спецназа! Там тебе противостоят обученные так же, как ты, противники, а тут — лохи, до последней минуты не подозревающие, что с ними хотят расправиться. Все равно что щенков топить. Высокооплачиваемые охранники, как правило, «морским котикам» в подметки не годились.

Вдобавок Жора приобрел опыт палача-пыточника. Пытки носили уменьшительные, ласковые названия, часто связанные с миром животных. «Ласточка» — это когда связывают за спиной руки и ноги и так оставляют на много часов, останавливая кровоток. «Слоник» — надеть на вопящего, мокрого от ужаса дядю в цивильном пиджачке противогаз и перекрыть воздух… Сначала Жора не любил пытать, делал это по необходимости, но потом Паша объяснил ему сладкую суть: «Ты почувствуй, Жора, это же как с бабой», и Рубежов понемногу втянулся, хотя до конца и не понял, о чем это ему Сальский трындит. Платили подходяще, на Азовском море такое никому и не снилось. Все же оставалось разочарование. Вместо пальм и яхт — бетонные джунгли, вместо доступных девушек в купальниках — кавказцы и их конкуренты. Жора проявлял неудовольствие: Сальский его сдвинул с прямого пути, чуть не подвел под трибунал, втравил в уголовщину. Паша огрызался. Они сменили фирму на другую, где кавказцев было меньше, потом на третью… Недостатка в клиентуре не испытывали, но результат везде был один и тот же. Несколько раз они попадались в лапы блюстителей правосудия, и хотя каждый раз им удавалось отмазаться «за недостаточностью улик», напарники отлично понимали: надо было что-то менять в судьбе. Тем более времена наступали суровые к таким, как они, труженикам с большой дороги, государство насильственно вгоняло дикий бизнес в рамки законности, и то, что вчера приносило деньги, завтра могло обернуться пожизненным заключением.

И тогда напарники исчезли. Они выпали из сфер бизнесменско-уголовных, никому не сообщив о том, чем намерены заняться дальше. Именно к тому времени приурочены первые смерти коллекционеров, к несчастью своему имевших в составе коллекций полотна русского авангарда. Все они оказались убиты на один и тот же манер: излюбленным способом «морских котиков».

Часть вторая

Подземная тайна мистера Файна

А город Львов красовался, гордясь своими остроконечными башенками, мраморными изваяниями и мощенными булыжником площадями. На своем долгом веку он повидал разных жителей и разных завоевателей: поляков, русских, украинцев, венгров, турок, немцев… Кое-кто из них нашел свое последнее прибежище в этой гостеприимной земле, кое-кто отправился дальше, ища новых территорий и новых выгод. Одни стремились взять от здешних богатств, сколько можно, другие, напротив, стремились дать Львову и его горожанам блага, за которые их поминали бы добром. Так или иначе, по большей части от них не осталось ничего, кроме скучной материальной части, именуемой «документальные свидетельства».

Твердо намереваясь узнать побольше о Вальтере Штихе, муже любовницы Бруно Шермана, Турецкий обратился в архив. Служитель архива города Львова совершенно не соответствовал стереотипному представлению об архивистах. Это был не серенький, незаметный, похожий на сушеное насекомое старичок в очках и в ермолке, а дюжий быкоподобный детина со свернутым набок, как у боксера, носом. Правда, в своей профессии он был специалистом высочайшей категории.

— Вряд ли вы представляете, какую фантастическую историю мне тут изложили, — серьезно объяснял он Турецкому. — Гитлер отводил Львову особую роль в очистке от евреев. Накануне вторжения в городе проживало десять тысяч евреев, после оккупации не осталось ни одного. Немцы начали их уничтожать начиная с тридцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года, как только вошли. Если в других городах согнанные в гетто люди могли надеяться на продление жизни, хотя и в бесчеловечных условиях, то во Львове даже это им не было дозволено: обитателей гетто планомерно уничтожали. Летом тысяча девятьсот сорок первого года немецкое командование объявило Львов Judenfrei — «освобожденным от евреев», а через два года Judenrein — «чистым от евреев». И вы мне рассказываете сказки, что какой-то еврей, пусть даже выдающийся художник, мог уцелеть в этой мясорубке?

— По свидетельству старухи, которая его помнит, — доказывал Турецкий, — комендант города Вальтер Штих пощадил Бруно Шермана, чтобы тот написал портрет жены коменданта с детьми. Тот самый портрет, который сейчас хранится во Львовской картинной галерее. «Белокурая женщина…»