Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - П. Полян

Еще одна деталь: издавна товарищи называли меня «Бружа», укоротив фамилию. Эта кличка прицепилась ко мне и переходила со мной из школы в ИФЛИ, из ИФЛИ в Кр. Армию, в Кр. Армии из части в часть, потом в плен и, по существу, превратилась в фамилию. Сперва это не имело особого значения, но важно, что никто в плену меня в первые месяцы не называл ни по имени, ни по настоящей фамилии. В первых лагерях не было никакой регистрации пленных. Если выводили из лагеря на работу, то просто считали по головам.

В Миллерове мы пробыли дней десять. В конце августа наша группа (теперь пять человек, без Козина) попала в строй пленных, которых якобы вели на работу на железнодорожную станцию. В действительности нас загнали в товарные вагоны, выдали по пять сырых картошек, которые мы съели сразу же, хотя и с отвращением. Вскоре состав тронулся, и нас повезли. Сколько дней провели в пути – не помню.

Привезли нас в Харьков, в тюрьму на Холодной горе. Здесь нас набили битком в камеры так, что трудно было передвинуться, чтобы пробраться к параше. Утром парашу выносили по очереди, которую устанавливали более сильные для слабых. Днем выгоняли на тюремный двор. Ежедневно выкликали: «Нефтяники, столяры, шахтеры и т. п. есть?» Все откликались на ту специальность, которая спрашивалась. На самом деле шахтеров вели разгружать вагоны с углем, нефтяников – бочки с горючим и т. п. Один раз мы попали в группу «столяров», и погнали нас выламывать в каком-то помещении паркет. Рвались все на работу потому, что от наших вольных всегда что-нибудь перепадало: еда, немного махорки. Русские люди и украинцы нас жалели.

Кормили и в этом лагере – выдавали по куску макухи – подсолнечного жмыха или баланду из жмыха. Грызли жмых и немного насыщались, так как в нем содержалась какая-то доля подсолнечного масла. В этом лагере я наконец-то расстался со своими хромовыми сапогами. Несмотря на длинные марши, они, благодаря подковам, были еще в хорошем состоянии. В обмен я получил солдатские подкованные ботинки без обмоток, целую гимнастерку взамен моей дырявой (прожег я гимнастерку, заснувши у костра за несколько дней до плена), двухлитровый котелок баланды, буханку хлеба и три котелка огуречных очисток. Еду мы разделили на пятерых, и всех нас от огуречных очисток одолел понос на целый месяц.

В харьковской тюрьме мы пробыли несколько дней. В начале сентября всех пленных выстроили в шеренги и вдоль них стали ходить полицаи из своих, выискивая евреев. Немцы стояли в стороне. Определяли евреев по внешности и по неотъемлемому признаку – обрезанной крайней плоти. Остановился молодой полицай возле меня: «Спускай штаны». Я ответил ему: «У меня мать татарка, так что я обрезанный». Стоявшие рядом мои друзья подтвердили это. Полицай усмехнулся, посмотрел на меня и пошел дальше. Ясно, что он выполнял свою роль за лишний кусок хлеба и не старался особо выслужиться. На этот раз я был спасен. Из рядов вывели десятка два явных евреев, и немцы с побоями их увели. Евреев-военных (Waffenjuden) они считали особо опасными и уничтожали их немедленно. Вечером в камере ко мне подошел пленный лет сорока, мой бывший сослуживец еще по роте связи в 600-м СП, телефонист: «Ты что же, жид, не вышел, комиссар хреновый?» (Сказано было крепче.) Я промолчал, а Гуреев и Кузнецов отогнали его. Надо мной нависла смертельная угроза. Нужно было любой ценой скрыться от этого гада, который явно собирался донести на меня.

И, можно сказать, мне повезло. Рано утром, когда нас выпустили из камер на тюремный двор, там стали выкликать: «Казаки есть?» Наша дружная пятерка рванулась вперед и встала в строй мнимых казаков. Таких набралось человек сто; нас вывели из тюрьмы и снова – в товарные вагоны. Выдали по куску макухи и повезли, на этот раз в Шепетовку. Здесь, в Шепетовке (я знал о ней по роману Н. Островского «Как закалялась сталь»), за городом устроили похожий на Миллеровский лагерь под открытым небом, но не очень большой. Здесь было тысячи три-четыре пленных «казаков». Были среди них и настоящие казаки, но, по-моему, меньшинство.

В Шепетовке впервые прошли письменную регистрацию. Я назвался Бружа Леонид Петрович; отец – кубанский казак из Темрюка, мать – татарка, вырос в детском доме, был студентом института связи, рядовой. Фамилия казалась несколько странной, но я никак не мог от нее отвязаться, окружающие так меня называли. Имя и отчество позаимствовал у своего друга – одноклассника в Симферополе, Темрюк – у однокашника по ИФЛИ Льва Якименко, кубанского казака. В Темрюке я так никогда и не побывал. Своей легенды придерживался все годы плена, хоть она мало походила на достоверную. Трудность была не в легенде, а в моем несоответствии ей. Все же я был похож на еврея, а не на казака. Спасало отчасти то, что казачество этнически неоднородно, что отмечают многие авторы, в частности Шолохов, произведения которого я хорошо знал.

По лагерю ходили настоящие казаки – бывшие белогвардейцы – и призывали вступать в казачьи отряды на службу немцам, обещали всякие блага. Проводили митинги, выступали офицеры в дореволюционной казачьей форме, взывали к казачьему долгу и патриотизму. Но даже если среди нас и были настоящие казаки, то на службу к немцам пошли единицы. Подавляющее большинство не поддавалось на уговоры и предпочитало голодную смерть предательству. В плену мы очутились не по своей воле, не считали себя предателями и не были ими, хотя знали, что советское руководство всех пленных объявило изменниками.

Наша пятерка держалась все время вместе; кое-кто стал терять надежду и веру в грядущую победу Красной Армии. Я, как мог, убеждал друзей, что победа Советского Союза исторически неизбежна. Стрельцов говорил мне: «Сам-то доживи, ведь выявят тебя, в конце концов». Но я стал укрепляться духом. Познакомился со многими другими пленными, в частности, с Иваном Шевченко, с которым потом снова свела судьба.

В Шепетовке продержали нас около месяца. Не дождавшись массового вступления в казачьи отряды, стали вывозить в другие лагеря. Наша пятерка неожиданно была разделена. Мы с Толей Кузнецовым попали в Днепропетровск, опять в тюрьму, а трое друзей остались тогда в Шепетовке. Так мы оказались оторванными от своих товарищей, с которыми вместе служили и вместе попали в плен. Из Днепропетровской тюрьмы вывозили несколько раз на работы в цеха разрушенных заводов, опять выламывали паркет и прекрасные половые доски. Немцы не гнушались никакими трофеями.

Наступил октябрь, становилось холодно, шли дожди, я был без шинели. Шинелью Кузнецова мы укрывались вдвоем ночью, но днем ее вдвоем не наденешь. Очень голодали. Кормежка все та же: пол-литра баланды и 100 граммов хлеба с примесями в день. Запомнились некоторые события 13–14 октября 1942 г. Утром 13 октября, оголодавший до предела, я обменял с поваром свои ботинки на буханку хлеба, бадью с 12-литрами густой баланды и тряпичные тапочки. Сели мы с Толей Кузнецовым и все съели часа за два. Намеревались хлеб отложить на вечер, но не стерпели, доели сразу же. Договорились, что в следующий раз он обменяет свои ботинки. Но не пришлось. Днем объявили построение той части пленных, которые прибыли из Шепетовки. Провели перекличку по шепетовской письменной регистрации. Приказали разуться – снять сапоги и ботинки, у кого были, сложить у ног шинели, ножи всех видов. Немецкие солдаты и полицаи обошли шеренги, отобрали все это, попутно обыскав каждого. После этого объявили, что завтра нас отправляют в Германию. Отделили нас от остающихся, а утром 14 октября погрузили в товарные вагоны, выдали по куску макухи и повезли.

На вокзал шли почти босиком. Я имел хотя бы тапочки, а большинство, в их числе и Толя Кузнецов, шли в портянках, закрепленных обмотками или шпагатом. Получилось, что я случайно выгадал – один раз мы с Кузнецовым все же наелись досыта за счет моих ботинок. Везли нас девять дней в товарных «теплушках» без отопления, с нарами и парашей; открывали двери на остановках на пустырях, чтобы под охраной вылили содержимое параш. На станциях вагоны не открывали. Только в Варшаве вдруг открыли вагоны, но из них не выпускали. Здесь мы увидели поляков-железнодорожников, которые отнеслись к нам равнодушно. В пути кормили один раз в день – давали по куску макухи и воды.

Плен. Германия

23 октября 1942 г. мы прибыли к месту назначения. Выгрузились из эшелона. Шел дождь с мокрым снегом. Длинная колонна советских военнопленных без ботинок и шинелей шлепала по грязи несколько километров, подгоняемая солдатами с собаками и криками «Schnell» (шнель – быстро). Привели в огромный лагерь, застроенный большими бараками. Лагерь был окружен двойной высокой (2,5–3 м) оградой из колючей проволоки с постовыми вышками, на которых стояли немецкие солдаты, вооруженные автоматами и ручными пулеметами. Поместили нас в карантинные бараки. Все были немытыми несколько месяцев, завшивели страшно. Полы в бараке покрылись вшами; мы «развлекались»: положив лист бумаги на пол, смотрели, как он шевелился над ползающими вшами.