Эоловы арфы - Владимир Бушин

- Фридрих!..

"Ридрих!.. идрих!.. идрих!" - тотчас откликнулась темнота.

- Вы помните, как здесь, в этом зале, на гимназическом празднике в сентябре тридцать седьмого года вы читали свое стихотворение, написанное на древнегреческом?

- Помню, - ответил Энгельс, удивленный внезапным волнением учителя. Оно называлось "Поединок Этеокла и Полюшка".

- Да! - с непонятной решимостью сказал Ханчке и, отступив на три шага, почти слившись с темнотой, вдруг начал декламировать - торжественно, внятно, с видимой любовью к каждому произносимому слову:

Бросились тут друг на друга, подобно львам кровожадным,

Братья родные, отца одного родимые дети,

Тут опустилась и ночь, золотой развязавши свой пояс,

Меч свой направив тяжелой рукой, один поразил им

Брата - и черная кровь полилась мгновенно из раны.

- Доктор Ханчке! - изумленно воскликнул Фридрих. - Это мои вирши? И вы помните их наизусть? До сих пор?

Старик ничего не ответил, лишь сделал паузу, перевел дыхание и закончил:

Но когда острый меч вонзился в грудь Этеокла,

Меч его, панцирь пронзив, поразил царя Полиника.

Оба упали на землю, и мгла им очи застлала.

Братья лежали, друг друга сразив длиннолезвенной медью.

Так Эдипа, царя беспорочного, род пресечен был.

- Доктор Ханчке! - Энгельс поднялся и сделал шаг навстречу Ханчке. Ну как это вы могли столько лет помнить такую белиберду!

- Во-первых, мой мальчик, - учитель тоже сделал шаг навстречу, вышел из тьмы, - за долгие годы моей работы в гимназии у меня было не так уж много учеников, которые слагали стихи на древнегреческом. А во-вторых, это вовсе не белиберда. С самого начала ваше стихотворение привлекло меня тем, что в нем показан ужас и гибельность братоубийства. И чем дальше шло время, чем более тревожным и смутным оно становилось, тем чаще я думал о том, что вы написали это стихотворение именно в предчувствии нынешних времен.

Энгельс и смущенно, и иронически вздернул плечи:

- Уж не считаете ли вы меня пророком, доктор?

- Предчувствовать могут не только пророки, иные юношеские сердца чрезвычайно чутки. Но дело сейчас не в этом. - Ханчке подошел совсем близко и положил собеседнику на плечи свои руки. Фридрих ощутил его взволнованность. - Дело в том, что позавчера в Эльберфельде немцы убивали немцев, немецкая рука проливала немецкую кровь. Пуля солдата пропзила голову одного из заключенных, которых рабочие выпустили из тюрьмы. Но восставшие не остались в долгу, их пуля угодила в самое сердце капитану фон Уттенхофену.

- Уттенхофену? - Энгельс снял руки Ханчке со своих плеч: он понял, что только сейчас-то и начнется главный разговор.

- Вы знали его?

- Немного.

- А я не знал ни заключенного, ни капитана. - Старик горестно прижал руки к груди. - Но все равно видеть это было ужасно! Человек только что улыбался майскому солнцу, что-то азартно кричал и вдруг - лежит на мостовой уже не он, а его труп...

- Да, я немного его знал, - повторил Энгельс.

- Это было вчера... Сегодня братоубийственные страсти вроде бы стали затихать, - горячо продолжал Ханчке, - и вот вы, написавший в этом городе стихи о том, как чудовищно братоубийство, вы, читавший эти стихи здесь, в этом зале, сегодня явились в этот город во главе вооруженного отряда с единственной целью - вдохнуть новые силы в братоубийство!..

"Ратоубийство!.. бийство!.. ийство!" - снова отозвалась темнота.

Старик смолк и утомленно опустил переплетенные в пальцах руки, ожидая, что ответит его ученик, его воспитанник, его любимец.

- Вы хотите, доктор Ханчке, - тихо сказал ученик, - чтобы я покинул Эльберфельд?

- Да! И немедленно. Этой же ночью.

- Вы, очевидно, хотите, - кажется, еще тише спросил воспитанник, чтобы со мною ушел и отряд?

- Разумеется: ему тут делать нечего.

- Иначе говоря, - совсем тихо произнес любимец, - вы хотите, чтобы в Эльберфельде все оставалось так, как было всегда.

- Да, пусть останется все по-прежнему, лишь бы не братоубийство...

Энгельс резко повернулся на каблуках, молча прошел несколько шагов в глубь зала, возвратился назад и сказал:

- Если память мне не изменяет, учитель, Полиник выступил против брата Этеокла и привел свои войска к семивратным Фивам лишь потому, что Этеокл незаконно захватил власть в этом городе.

- У вас прекрасная память, - кивнул седой головой Ханчке. - Так оно и было. Но все равно ваше стихотворение не оправдывало Полиника, оно рисовало кошмар братоубийства.

- Да, верно. Но я уже сказал, - в голосе Энгельса проскользнула жесткость, - что не в восторге от своего давнего-предавнего сочиненьица, хоть оно и на греческом языке. А главное, не кажется ли вам, доктор Ханчке, что власть, которая до позавчерашнего дня правила в Эльберфельде, неизмеримо более незаконная, чем власть Этеокла в семивратных Фивах?

- Мы не смеем об этом судить! - замахал руками учитель. - И у вас нет никаких доказательств ее незаконности.

- Вы ошибаетесь, дорогой доктор Ханчке, доказательств множество. Но я приведу лишь одно, может быть особенно убедительное для вас.

Энгельс опять прошелся по залу, собираясь с мыслями, что-то вспоминая, потом остановился в двух шагах от собеседника и сказал:

- Мы с вами говорили тут о моих "Письмах". Между прочим, я в них писал и о том, как бесчеловечны условия труда на фабриках Эльберфельда, что из пяти рабочих трое умирают здесь от чахотки. Это была правда или плод юношеской экзальтации?

- Это сущая правда, - тотчас и с болью в голосе ответил Ханчке.

- А за десять лет, минувших с тех пор, - продолжал Энгельс, что-нибудь изменилось на фабриках города?

Учитель помолчал, помялся и в конце концов удрученно выдавил из себя:

- Пожалуй, ничего не изменилось...

- Я писал о поголовном пьянстве среди рабочих, о переполненных кабаках, о невероятном распространении сифилиса. Что, все это теперь в прошлом? Вместо кабаков в городе процветают библиотеки, а о венерических болезнях горожане знают лишь по литературным источникам?

Учитель уже ничего не отвечал ученику. Только слышно было, как тяжело и прерывисто он дышит.

- Я писал о нищете рабочих, о том, что фабриканты пользуются любым предлогом, чтобы снизить им заработную плату, да еще приговаривают, что это на пользу рабочему: меньше будет пить. Охотно поверю, что таких бессовестных слов они уже не говорят, но поступают-то так же бессовестно, как и раньше.

- И вы надеетесь что-то изменить? - перебил Ханчке.

- Погодите. Я не кончил своего доказательства, - Фридрих сделал движение рукой, как бы отводя заданный вопрос. - Я писал, наконец, что половина детей в городе не имеет возможности учиться, что с шестилетнего возраста многие из них работают на фабриках вместе с родителями. Конечно, издали вы видели этих шестилетних рабочих. А видели вы их ручонки, когда, вместо того чтобы ловить бабочек или пересыпать песочек, худенькие, потрескавшиеся, кровоточащие, они торопливо и сосредоточенно делают дело взрослых? Вы заглядывали хоть раз в эти детские глаза, в которых уже нет ничего детского - ни желания пошалить, ни умения покапризничать, ни наивной милой хитрости, ни любопытства, ни удивления, - ничего!

Сунув в карманы стиснутые кулаки, Энгельс несколько мгновений помолчал. Ханчке уже не решался перебить его.

- Представьте себе, - Фридрих вдруг резко подался в сторону собеседника, - в шесть лет ребенок уже отвык от детских поступков и чувств: некогда шалить или любопытствовать - надо работать, бесполезно капризничать и даже плакать - никто не обратит внимания, опасно хитрить и притворяться - побьют...

Отшатнувшись, Энгельс устало опустил на секунду веки и сказал словно о том, что предстало в этот миг его мысленному взору:

- А их усталая, разбитая, как у отцов, походка, когда после смены они возвращаются домой!..

- Это я видел, - тихо, словно только для себя, проговорил Ханчке, видел здесь...

- А мне, доктор Ханчке, довелось видеть шестилетних рабочих не только здесь, в Эльберфельде и Бармене, но и в Англии, и во Франции, и в Бельгии... И, кстати говоря, это жуткое зрелище - одна из основных причин превращения богобоязненного отрока в редактора красной газеты. Но сейчас речь не о том. - Энгельс запнулся, делая над собой усилие, чтобы не пойти по руслу новой мысли, и заключил: - Я хочу сказать, что если власть спокойно взирает на шестилетних рабочих, на нищету, болезни, невежество лучшей, самой деятельной и плодотворной части населения, взирает и ничего не делает, чтобы изменить положение, то это может лишь означать, что такая власть абсолютно чужда народу и потому совершенно незаконна. Вот мое доказательство!

- И вы явились сюда в надежде что-то изменить? - чуть громче прежнего спросил учитель.

- Я считал бы себя последней свиньей, - Энгельс рубанул кулаком воздух, - если бы остался в стороне, когда люди моего родного края взялись за оружие, чтобы хоть немного облегчить свою участь. Я чувствую себя в огромном долгу перед этим краем и перед этим городом. Ведь именно здесь, в Эльберфельде, в этих стенах я и мои товарищи должны были год за годом спрягать во всех наклонениях и временах латинский глагол pugno, pugnas, pugnat... Ваши нынешние ученики, конечно, твердят так же, как мы пятнадцать лет назад: pugnamus, pugnatis, pugnant... Но настал наконец час, когда надо не спрягать этот глагол, а совершать действие, которое он обозначает, - сражаться.