Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - Сергей Солоух

конопушках Толя, перед нежданной гостьей суетился, не знал,

где усадить, чем угостить и как к себе расположить, — тридцать

три и одна треть оборота в секунду… простите, в минуту,

конечно же… придете домой, посмотрите, всегда на лейбе

пишется.

Ах, ах, ах, кого благодарить за столь счастливое

светил расположение небесных, благоприятное звезд

сочетанье и луны? Судьбу ли, свою невиданную

прозорливость или же лейтенанта Макунько, Толян, право, не

знал. Но склонен был, все больше укреплялся в мысли, да, что

это он, лично Кузнец, свою удачу выпестовал, выковал,

принес, как аист (буревестник?) всем кто ему поверил, за ним

пошел.

Короче, глаза Анатолия горели, уши алели, рука то

крошки мелкие катала в кармане чешских брючек плисовых,

то теребила значок вишневый на праведной груди, душа его

плясала, пела, как дура прыгала, вертелась, стучала пятками,

дышала часто, и Толя даже фигуру гнусную поэта,

посмевшего не только вновь сюда явиться, но так

непринужденно угол подпереть спиной, законам

распостраненья света вопреки не видел, игнорировал, не

замечал.

Но, впрочем, негодяй терпенье коллектива

популярного испытывал недолго, послушал, постоял и тихо

удалился, вышел.

Исчез.

Еще примерно час окучивал девчонку телевизионную

Толян, показывал сценарий, крутил отрывки песен, слайды

демонстрировал и напоследок (с плеча, геройски, махом)

пообещал в четверг ближайший, то есть буквально

послезавтра, все это уже в логической последовательности, в

единстве композиционном повторить.

На удивленье гладко получалось. Славно. У вас товар,

у нас купец.

Отлично, замечательно.

И тем не менее лишь каши манной бултыханье

ощущала Лера в груди своей. Не ликовало сердце. Укачивало,

ни чашки черной жидкости с немеренным объемом

растворенных углеводов, ни трубочки бумажные, набитые

травой сушеной туго-туго, не помогали, не оттягивали, словно

в "УАЗе" редакционном, несмотря на хамство и

самоуправство вечное отдела сельской нудной жизни, все это

время она тряслась, куда-то ехала, качала головой, железные

предметы круглой задевала и запахи вдыхала мерзопакостные

бензина, масла и резины запасной.

Бэээээээ. Брррррррр.

Напиться бы водички чистой, прохладной, смочить

виски проточной и упасть, в простынку завернуться, баю-баю.

Но путь домой, кто знает, кто предскажет, уж не ведет ли он

(какими закоулками не пробирайся, а двор свой собственный

придется пересечь) к автолюбителю бухому, Симе, прямо в

лапы:

— Что, думала обманешь? Га-га-га!

Где ждет ее уже животное, томимое весенним

полнолунием разбуженным инстинктом смены телки, чушки:

— У-тю-тю-ююю, лапушка!

Ах, в самом деле, Боже мой, определенно, не надо

выход запасной искать, так и идти, нести улыбочку,

паралитический бутончик, бантик, к тому, что терпеливо,

носатенький такой, ждет ее, Леру, ну, кто бы сомневался,

сохнет в коридоре у отопленья ледяной трубы.

Конечно, она его узнала, еще бы, с первого взгляда, и

это несмотря на общий недуг, заметно исказивший черты лица

одного и зоркость притупивший у другого. Он, Зух, великий,

безусловно, имел святое право ее не помнить, не замечать

веселую дуреху-восьмиклассницу порою давней, не обращать

внимания, не видеть разницы меж фартуками белыми, но, она,

Лера, разве способна была забыть тот вечер выпускников, те

обалденные, безумные, лихие танцы, что завершились воем

скорой помощи? Их провела, работавшая билетершей в клубе

энергетиков, мамаша Ленки Чесноковой через служебный, и

они втроем (еще Малюта) стояли сверху на балюстраде, все не

решаясь двинуть вниз, страшась попасться педагогам на глаза.

(Занятно, между тем, и то, что память девичья лишь

образ поэта забубенного, отчаянно рявкавшего в микрофон,

гитару мучавшего, сохранила, а вот Толин приятный лик

соседа, безумье добросовестно на свиристелке "Юность"

оформлявшего в углу, увы… да, стерся. С одной стороны,

точка обзора не способствовала, с другой, скромность Толяна

общеизвестна).

Всего-то минуло три года, и Лера баскетболистка

малолетка звездою стала, а гордый независимый бунтарь

беззвестным, с лопатой ночи коротающим работником

котельной Центральной бани с номерами, робеющим,

смущенно ждущим, ха-ха-ха. Приятно, что ни говорите, на

лестницу похожа жизнь.

Да, он ждал, стоял все это время, покусывая губы

безобразные, у стенки в коридоре, большие пальцы рук

нелепых в ременных шлевках синих брючек, едва живая

подошва правого ботинка перпендикуляром к полу грязному.

— Вы, наверное, и как отсюда выйти не знаете?

В ответ сверкнули глазки, губка шевельнулась:

— В обмен на отчество?

— Задаром, — поэт был краток, как всегда.

— Бокал шампанского или же белой предпочитаете?

галантно улыбался Зух, чертовски мило, к Валере, словно

растерявшейся от света, забавно замершей, остановившейся на

солнечном крылечке большого корпуса ЮГИ, с полупоклоном

обращаясь.

— Сейчас?

— Немедленно!

Да, день счастливым оказался, долгожданным для

бармена Андрея из неопрятной забегаловки на улице

Ноградская. Думал ли он, что Ленька Зух, дворовый бука

гитарист, не только долг свой утренний уже к обеду явится

отдать, о вот так покатило, повезло, в разнос пошел пацан,

объявит сразу, сходу, без предисловий:

— Короче, можешь завтра забирать.

Распятье! Легендарное, серебрянное, блин, то самое,

что еще в детстве, в пору школьную после набега удалого

зимнего на спящую часовенку шахтерского погоста

искитимского широким жестом покровителя и тезки Зуху

подарил сиделец ныне вечный Ленька Филин.

Мать, женщина-ударница, казалось, не уступит

никогда, и вдруг, кот-слон-тарелка, отдал за пятьдесят,

бутылки советского полусухого ростовского завода не считая.

За так, совсем рехнулся парень.

Сгорим до тла, сгорим до тла,

Пусть остается пустота,

Пусть остается темнота,

Но нет прекраснее костра

На свете ничего.

И не стошнило. Права была Малюта, не дышать, вот

фокус в чем, если глотнуть побольше, сразу принять в себя,

без рассуждений, без оглядки, много, оно ложится, плюхается

мягким теплым комом и растекается чудесно, не желчью, а

смешком, пузыриками мелкими в нос ударяя.

И стало славно, весело, цедить из горлышка чуть-что

готовый взбунтоваться, вспениться напиток не так уж сложно

оказалось, ну, кто бы мог подумать, во дворике двадцать

седьмого магазина за столиком пустым картежников

вечерних, под ветками младой листвой уже пытающихся по

дружески от посторонних глаз укрыть и спрятать кленов.

И дух окреп, и появился аппетит внезапно, и

захотелось посидеть уже в тепле котлетном, маргаринном

кафе "Весеннее". И с макаронами гуляш пошел, и щи

вчерашние, и местного разлива соляры цвета стылой "Агдам".

Ну, а когда, тяжелой мокрой тряпкой по ногам

пройдясь, им намекнула толстая неряха, пора бы честь знать,

дорогие, уж восемь вот-вот возвестит "Маяк" сигналом

точным времени московского, не страшно показалось пойти

продолжить в "Льдинку", гадюшник, вотчину подонков, вроде

Швец-Царева.

Даже забавно Симку подразнить хвостом, глазами

этого губастика безумного, готового как-будто бы сожрать,

всю Леру проглотить, в желудке? в сердце? спрятать, но,

правда, не способного притронуться, коснуться, преодолеть

последний трудный миллиметр пространства

наэлектризованного.

— … ну, это фуфло, знаешь, в школе… про сокола…

тело жирное в утесах… херня все это… мрак… природой

правит Великий Змей… он ползет… поняла… и он всеведущ и

вездесущ… хочешь я тебя сделаю ящерицей?… хочешь?

А Симы-то не оказалось в "Льдине". Ни Ирки, ни

Ивановых, тишина, никто на огонек, отведать пунша пламень

голубой не заскочил в сей вечер. И беспокойство охватило, и

вариант естественный спуститься с сигаретой вниз, но не

прикуривая, тихо выйти, в ночную превратиться фею,

летящую без провожатых, уж не прельщал.

Но глупо было думать, что нерешительность, такая

безнадежная, забавная под фонарей языческими лунами

Советского проспекта, в темном дворе (а как туда с ним не

войти, с высоким, сильным кавалером, увы) не обернется

вдруг угрюмою готовностью преодолеть себя во что бы то ни

стало.

Ах, вот и все, уже стоит, красуля, спиною ощущая