Любовь и доблесть - Петр Катериничев

Олег тряхнул головой. Стоило Даше уйти, и он снова занудственно поумнел.

Если бы это напрягало лишь окружающих... Самого себя он изводит куда горше.

Олег нагнулся с дивана и ткнул клавишу кассетника.

Не видны в полутьме глаза, И нет места привычной лести. Что могу я тебе рассказать Полусонной, рассеянной песней?

Я то груб, то ласков, то смел,

То – податлив кошачьей шерстью,

То – растерянно-неумел,

То – пророчу ветреным вестником...

Я за грубостью прячу страх

И за лаской потерянность прячу.

Я боюсь в полутемных глазах

Прочитать, что ничто не значу.

Песня Петра Катериничева «Не видны в полутьме глаза...».

Даша вернулась, закутанная в махровый халат Олега: он доходил ей до пят. В руке ее была большая кружка с кофе. Девушка уселась на диван, подобрав под себя ноги.

– Держи. Это нам на двоих. И кофе у тебя больше нет.

– Не важно. – Олег отхлебнул горячий напиток.

– Ну как?

– Мокрый.

Даша рассмеялась, откинувшись, полы хадата распались, Олег перегнулся с дивана, поставил чашку на пол, одним движением сдернул халат с плеч девушки...

– Ты просто... – прошептала Даша. – Да...

И снова вихрь сорвал их и понес за собой... На этот раз он был резким и мощным, словно порыв шквального ветра, и сила его не убывала, и он несся сквозь остановившееся время, сметая с трав золото листьев, врываясь в бойницы крепостей и замков, разметывая пламя высоких ритуальных костров... Лишь короткие девичьи вскрики прерывали на мгновение этот безумный полет, и она открывала глаза, невидяще смотрела в темноту и – уносилась снова, захваченная безудержным ритмом шального шквала... Теперь словно вершины древнего Тибета проплывали где-то внизу, полускрытые тяжкими, напитанными ливнем тучами и освещаемые грозовыми разрядами, а двое летели все выше, пока яростная белая вспышка не затмила весь мир и они сверглись вниз вместе, орошаемые теплым муссон-ным ливнем...

...Даша подняла мокрое от слез лицо, провела пальцами по губам, посмотрела на Олега, обняла его, прильнула, хотела что-то сказать и не смогла. Прошептала только:

– Я тебя люблю.

Олег молчал почти минуту. И только потом Даша услышала:

– И я тебя люблю. Хотя этого и не может быть.

– Почему?

– Слишком все похоже на сон.

– Может быть, любовь – это и есть сон? Когда людям не нужно ни о чем говорить и ничего объяснять, когда они могут просто чувствовать друг друга так, словно они – единое?

– Наверное.

– Ты боишься?

– Чего?

– Что придется просыпаться?

Олег промолчал. Даша вздохнула.

– А я – боюсь. Как я этого боюсь! – Даша задумалась, взгляд застыл в одной точке, она махнула рукой:

– К черту их всех! – наклонилась, подняла кружку с кофе, отхлебнула. – Совсем остыл. Теплый и горько-сладкий, как и мечталось.

Будешь?

– Обязательно.

– Извини, Олег. Мне уже совсем-совсем пора.

Он кивнул. Девушка соскочила с дивана, потянулась за халатом.

– Подожди, не одевайся, – попросил он.

– Я тебе нравлюсь?

– Ты изумительна.

– Ага. Только... Только не смотри на меня так.

– Как?

– Будто стараешься запомнить навсегда. Мы же не прощаемся, я не еду на целину, а ты – на север.

– Откуда ты знаешь про целину?

– Папа был. Да и песня: «Сиреневый туман над нами проплывает...» Я на секундочку под душ и сразу вернусь. Оставь мне капельку этого чудесного напитка, ладно? – Даша прыснула, наклонилась к нему, поцеловала. – И не грусти раньше грусти. Музыку послушай. – Она ткнула клавишу кассетника и исчезла в ванной.

А дождь шумел и шумел за окном ровно и монотонно, и этот размеренный шум сливался с наполнившей комнату музыкой и стихами:

Простите и сожгите этот бред.

В моей усталой комнате вокзальной,

В холодной раме, искренне печальный

Мерцающий сиреневый букет.

Из тлеющих по памяти углей,

Из полночи, щемящей и тревожной,

Из запахов волос, ресниц и кожи

Соткал художник трепетность ветвей.

А за стеной – сырая ночь плывет,

Струится влага сквозь ладони листьев,

И яблони спешат, подставив кисти,

Прервать дождинок гаснущий полет.

Твое лицо – за облаком примет

Из той далекой, искренней разлуки -

Пурпурные плащи, рабы и слуги...

Простите и сожгите этот бред.

Стихотворение Петра Катериничева из цикла «На тему Блока».

А дождь шумел и шумел за окнами длинно и монотонно, и Олегу казалось, что так было всегда и так всегда будет, что и море, и солнце не существуют уже нигде, кроме его усталого воображения, и что жизнь пройдет, не оставив по себе ничего, кроме запаха мокрых листьев, жасмина и первого, сладкого на вкус снега.

Глава 23

– Ну почему ты так себя не любишь? – Даша, уже совершенно одетая, стояла рядом с диваном.

– Не люблю?

– Конечно. Стоило на минутку тебя оставить, и ты совсем грустный, словно покинутый выросшим ребенком оловянный солдатик. Оставленный охранять никому не нужный и не важный уже пост. Ты как папа: «Воля в кулак, вперед и с песней!»

Кому нужны ваши подвиги? Тот мальчишка, что играл с тобой когда-то, давно вырос, он увлечен другой жизнью, а ты все стоишь на посту. Ведь это не важно уже. Очнись, Олег.

– Это не важно для бывшего ребенка. Но когда он был мал, и для него, и для его солдатика игра была самой настоящей войной.

– Ты сказал, что никогда не учился драться... А чему учился? Воевать?

– Ерунда. Каждый нормальный мужчина по жизни или воин, или тряпка.

– Знаешь, я где-то читала... «Игры, в которые играют люди» Эрика Берна.

Есть такая игра: «Старые солдаты не умирают». Человек живет так, словно виноват перед теми, кто погиб. И тоскует по юности, думая, что тоскует по войне. Ты ведь тоскуешь?

– Порой.

– По войне?

– Нет, по любви.

– Глупый, ну какой же ты глупый! Нельзя жить прошлым, это нечестно ни перед жизнью, ни перед любовью! Я даже не успела еще уйти! Ты видишь? Я – здесь! Живая! -'Даша нахмурилась. – Глупо, конечно, но я уже ревную тебя ко всем прежним и негодую на них за то, что они посмели уйти и оставить тебя таким грустным. Совершенно глупо. – Даша присела на диван, обхватила его лицо ладонями. – Скажи, все сильные мужчины такие... беспомощные в этой жизни?

– Все. Сила – лишь оборотная сторона слабости.

– Значит, и мой отец тоже. А я веду себя порой как... Вот только он все знает наперед, рассчитывает, а ты... Ты научился не планировать будущее.

– Скорее – не загадывать.

– И не вспоминать прошлое?

– А вот этому научиться невозможно.

– Странный ты. Вы, мужчины, вообще все странные. Думаете постоянно о чем-то, и для вас размышления становятся способом жить. А жизнь – проще и мудрее. Чувства в ней куда важнее мыслей. Может, я и вздор говорю... Ведь мысли – это бывшие чувства, чаще всего несостоявшиеся. Вот вы и мучите себя ими, и несчастливы. Не несчастны, нет, просто несчастливы... А еще... Ты похож на Маленького принца, оставленного по чьей-то высокой воле на этой земле.

Даша замолчала, глядя в одну точку, переживая что-то важное для нее. Потом вздохнула, улыбнулась:

– Что-то я разумничалась, – подняла с пола бутылку. – Я выпью, на посошок?

Мне пора идти. – Даша приложилась к бутылке, сделала несколько глотков. – Замечательное вино. Его делали люди, которые любят и жизнь, и солнце. Ну что ты опять смотришь грустным сенбернаром? Я приду завтра.

– Даша...

– И не говори ничего. Очень многие любят только себя, поэтому их никто не любит. А ты – словно нездешний. Ты любишь весь мир, какой бы он ни был, и с тобой мне кажется, что и я владею им, этим миром. Мне очень хорошо с тобой. – Даша улыбнулась мягко. – Я пойду? До завтра?

Олег улыбнулся, спросил:

– Кто ты, принцесса?

Даша помрачнела, вздохнула:

– Тебе обязательно хочется это знать?

– Я боюсь потерять тебя.

– Так не бывает.

– Бывает.

– Не бывает! И не спорь! И прекрати нагонять мрак и жуть, а то мне уже самой стало страшновато. Я только выгляжу бесшабашной, а на самом деле... И еще – терпеть не могу прощаний. – Даша наклонилась, чмокнула Олега в щеку.

Отстранилась, пристально поглядела на Олега, посерьезнела, сказала тихо:

– И теперь – боюсь я.

– Кого?

– Не «кого», а «чего».

– Тогда его?

– Ты узнаешь, кто я, и все закончится. И еще, я очень боюсь почувствовать твой... страх. Перед моим отцом.

– В детстве я боялся Бармалея, да и то не особенно. Потом – змей. Ну а сейчас... Я мало чего боюсь. И мало кого опасаюсь.

– Нет, ты точно странный. Как странник в этой жизни.

– Сугубое воспитание, трудное детство, скользкие подоконники.