Ловушка Пандоры 2 (СИ) - Стас Кузнецов

лицу, преломив свет, а в этой тени пряталось существо несоразмерное той маске, что оно носило. Как в Кинговском «Оно».

— Кто ты? — не струсил Матфей.

— Фью, — махнул рукой Егорушка, возвращая себе клоунский лик, — скучный вопрос. Да и ответствовал я уже тебе.

— Ты не человек! — уверенно покачал головой Матфей.

— А ты чаго, ксенофоб?! — картинно возмутился Егорушка. — Ну, не человек я, да. Теперь пойдешь к своим собратьям с вопросом: «Вы знаете Руса?»

Но Матфей не слушал шутовскую отповедь Егорушки. Обрывки их диалогов и детали встреч всплывали в памяти. Все пазлы складывались в одно. Это как в игре, если соберешь достаточно улик и вовремя все сопоставишь, откроется новый уровень. Вот он и открылся.

— Я сейчас вспомнил твою байку про бездомного Бога и выверт с Адамом и Евой. Бездомный Бог — это ты? — медленно выдавил Матфей, интуитивно уже чувствуя, что попал в самую точку.

Старикан хитро подмигнул.

— Ну, вот и сам дошел до чего-то, — одобрительно прокряхтел он, садясь в позу лотоса, Матфей же остался стоять, скрестив руки на груди. — Приятно же быть догадливым.

— Охренеть да, бро? Я тоже, когда услыхал, как они с Варей перетирают эту тему, прям офигел! — автоматной очередью застрочила восторженная скороговорка Сидора из кармана.

— Вы знали?! — возмутился Матфей, вспоминая намеки Вари. — Ну ладно она, — он посмотрел на девушку, которая сосредоточенно пыталась собрать волосы в косу, и, казалось, вовсе не слушает их разговор, — но вот то, что ты, Сидор, в тряпочку молчал — это капец! Там, где не надо треплешься — не заткнешь, а там, где надо — молчишь, как гнида.

— Да ты только очухался! И даже не вспомнил обо мне, кстати! — возмутился Сидор. — Когда бы я успел?! Всему свое время, бро.

И Матфей к своему стыду понял, что друг прав. Что в этой ситуации не ему предъявлять претензии.

— Догадливым человеку быть приятней, чем знающим, — встрял Егорушка.

— Да откуда тебе знать, что нам приятно, а что нет?! Ты не человек!

— Я по вам не одну диссертацию защитил за эти тысячелетия, молодой человек, — ехидно выделив конец фразы, заметил Егорушка.

— Плевать, не считово! — прорычал Матфей. Голос разума предостерегал, что хамить Богу нельзя, но, когда Матфей слушал предостережения? — Если ты не чувствуешь как человек, если у тебя нет опыта переживаний всех тех бед, которые ты обрушил на людей, то ты в нас ни черта не смыслишь.

— Я обрушил беды?! — как будто взаправду задетый за больную мозоль, вскрикнул Егорушка, подрываясь на ноги. — Да типун тебе на язык?! Я вообще в ваши дела не лез никогда! Вечно вы на меня все валите, пора бы уже самим брать за себя ответственность!

— Ответственность? Что ты знаешь про ответственность?! — Матфей подошел к Богу почти вплотную и процедил. — Разве ты не в ответе за тех, кого создал, за своих детей?! Нам нужна помощь и поддержка, а не вечное осуждение. Ты бросил нас!

— А вот и нет, не создавал я вас. С чего бы мне брать на себя такой труд и создавать нахалов вроде тебя? У меня и причиндалов таких нет, чтобы людей мастерить!

Глаза у Егорушки были черные, затягивали в себя, поглощая свет.

Матфей на какое-то мгновение потерялся в этой тьме. Ноги сделали несколько шагов назад. Очнулся он, спиной ощутив теплую, живую стену. Удивленно заморгал.

Егорушка продолжал преспокойненько стоять напротив, уставившись на свои руки.

Бог, который отбрехивается от собственных творений. Вот это уже за гранью всего. А если он не врет, то какой же он тогда Бог?

— И кто же тогда? Кто наш Бог? — прошептал он.

— Ты же анархист, Матюша, выступаешь за абсолютную свободу, — с издевочкой усмехнулся старик. — Зачем же ты жаждешь, чтобы над вами был Бог?

— Потому что мы всего только дети, заблудившиеся, потерянные дети. Нам бы указать путь — тогда бы мы имели силы найти дом и повзрослеть, — покачал головой Матфей.

— Да, дети, все мы чьи-то дети… — старик задумчиво пожевал губами, — трагедия некоторых детей в том, что им никогда не повзрослеть в глазах своих родителей, а для родителей трагедия, что дети взрослеют незаметно. Лучшее, что может сделать родитель — вовремя отпустить, дать свободу. Иначе ребенок отберет её сам, а если не отберет, то погибнут оба.

— Очень нравоучительно, — скривился Матфей, он устал стоять и медленно стал скатываться по стене, как ни странно, ему казалось, что эта стена придает ему силы, и что если он от нее отлипнет, то сломается. — Значит, вы такой добренький и типа отпустили нас?

— Нет, я из тех незрячих, у кого свободу пришлось отбирать, — вновь усаживаясь в позу лотоса, признался Бог. Матфей насмешливо подумал, что всякие там йоги сейчас бы заценили любимую позу Бога. — Я совсем такой же самолюб, как и ты. Ты вот друга своего в кармане таскаешь, а ведь он уже готов уйти и ему с тобой совсем не по пути. Он уже давно горит, но ты занят собой. Он тебе нужен, и ты не видишь, что это мучает его.

— Вы переводите стрелки. Я знаю этот прием — это называется софистика, — процедил Матфей.

Старикан ошибался, если думал, что он поведется на эту чушь с Сидором. Сидору в любом случае лучше в его кармане, чем в аду.

— Нет, я лишь даю тебе подсказку, мальчик, — Матфею показалось, что старик похлопал его по плечу, но этого не могло быть — он сидел слишком далеко.

— Почему нельзя просто сказать правду? — примирительно вздохнул Матфей.

— А ты готов услышать правду? Ты даже самую очевидную правду под своим носом отторгаешь, — заметил Бог. — Разве не лучше, чтобы ты думал, задавал мне правильные вопросы, размышлял, созревал и готовил свою собственную правду, чем отжимать мою?

— А разве сейчас в аду, когда нас нагоняет толпа зомби, все это имеет значение? Какая разница: моя, ваша — истина одна.

— Ой, ли? — захихикал Егорушка.

Матфей начинал опять кипеть — терпения на упертого деда не хватало. Он как будто пытался напиться из решета.

Когда Матфею было лет двенадцать отец жестко ударился в религию, и каждый раз в случае непослушания грозил сыну Божиим судом.

Суд Бога ничуть не пугал Матфея, даже наоборот — он мечтал оказаться на этом процессе. Он представлял, как предстанет перед Богом и в ответ на его мелкие обвинения — вынесет ему приговор: «И спросит Бог — Никем не ставший, Зачем ты жил? Что смех твой значит? Я утешал рабов уставших, — отвечу я. И Бог заплачет»[1].

Но вот он,