Каска вместо подушки - Роберт Леки

— Не будь ослом, Хохотун. Я не шучу. Они всех нас рано или поздно уничтожат.

— Я не хочу птичьего молока, — вставил Бегун, — я хочу пива. Холодного пива в высоком тонком стакане. «Карлипгз». «Карлингз блэк лейбл».

Здоровяк встал, злобно посмотрел на нас и, не сказав ни слова, отошел в сторону. Он медленно удалялся, а мы сидели и молчали. Мы чувствовали себя студентами-теологами, преподаватель которых срочно взял отпуск, представив нам самые убедительные доказательства того, что Бога нет. Мы верили в победу — это не подвергалось сомнению. О поражении никто не думал. Победа будет, это точно. Другой вопрос, будет ли она легкой или трудной, быстрой или затяжной, но она будет. И тут совершенно некстати вылез Здоровяк, вдруг решивший продемонстрировать нам обратную сторону медали — поражение.

Услышанное нас потрясло. С тех пор мы начали понимать, что такое допустимые потери.

Во всех армиях известно, что такое допустимые потери. Это есть часть, уничтожение которой не будет фатальным для целого. Иногда человек может считать допустимой потерю пальца, но не руки, или потерю руки, но не головы. Существуют вещи, которые могут быть потеряны или уничтожены, независимо от того, мир на земле или война, и их замена не является строго обязательной. Это может быть винтовка, патронташ или человек.

Люди суть расходный материал.

Голод и джунгли, японцы или все, вместе взятое, так не разрушают психику, как сознание того, что ты являешься пушечным мясом. Причем не имеющим своей воли. Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы среди морских пехотинцев стали искать добровольцев для невыполнимой миссии, все сражающиеся на Гуадалканале не раздумывая сделали бы шаг вперед. Но это жертва, на нее идут добровольно. Когда же ты сознаешь себя расходным материалом, это лишает тебя торжества самоотречения, абсолютной свободы самопожертвования. Если ты пушечное мясо, значит, ты не герой, добровольно жертвующий собой, а жертва, и это не может не унижать. Лично я сомневаюсь, что Исаак принял нож отца своего Авраама без осуждения, без укора, но вместе с тем он для него же тысячу раз с радостью умер бы добровольно. Мир полон жертв героев и мучеников, но есть только одна Жертва.

Раз уж нам предстояло стать жертвами, мы твердо держались своей роли, как Исаак своей вязанки хвороста. Не проходило и дня, чтобы об этом не заговаривали.

— Лейтенант, когда мы уберемся с этого острова?

— Понятия не имею.

— Но вы же можете спросить у полковника!

— С чего вы взяли, что он знает?

— Эта еда уже давно сгнила, лейтенант.

— Да знаю я, знаю. Но вам все же лучше ее съесть.

— Я не могу есть этот червивый рис.

— Ешь.

— Но как можно ждать, что мы...

— Ешь.

— Не могу, меня тошнит.

— Ладно, тогда не ешь.

— Мне кажется, у меня малярия. Вот, пощупайте мой лоб.

— Черт, боюсь, ты прав. Он адски горячий. Тебе надо к врачу.

— Ну...

— В чем дело?

— А зачем? Там дадут только аспирин. А если станет хуже, поместят в палатку с другими, кому так же плохо. Домой меня все равно не отправят. С острова уехать нельзя. Никто не уезжает. Так что идти к врачу нет смысла.

— Что ж, может быть, ты и прав.

— Конечно, прав. Так что я лучше буду страдать здесь, среди друзей. Все равно с этого острова уехать невозможно, даже в ящике.

— Поэтому у нас и есть свое кладбище.

Было очень одиноко. Это было одиночество ночной вахты, во время которой прислушиваешься к движению мириад живых существ вокруг тебя и пытаешься уловить за беспорядочным ритмом природы упорядоченные звуки, издаваемые человеком. Мы тихо тосковали в зияющем провале окопа, являя собой постоянный упрек миру.

В другом смысле, каком-то слезливо-сентиментальном, мы уже стали свыкаться с мыслью, что все стали сиротами. О нас никто не думал, мы никому не были нужны. Миллионы американцев были заняты своими повседневными делами: ходили в кино, женились, поступали в колледжи, ходили в магазины и на митинги, участвовали в манифестациях в защиту животных, ходили в церкви и на кладбища, иными словами, в Америке все было как всегда, но только там не было нас, а этого никто и не заметил. Так мы тогда думали. Сейчас мне это кажется очень глупым.

Но тогда все происходило именно так, как я описал, мы чувствовали себя одинокими и всеми покинутыми на берегу зловонной реки. Но наконец настало время благословенной перемены. Нам было приказано перейти на новые позиции.

Мы ушли с реки. Ушли так, что этого никто не заметил. Мы взвалили на спины вещмешки, на плечи — винтовки и пошли по деревянному мостику мимо лежбища крокодилов к холмам в глубине острова.

Это была великолепная, долгожданная передышка. Прогулка по полям стала выходным посреди рабочей недели, спасением от засасывающей монотонности. Страх исчез. Мы чувствовали себя членами археологической партии или охотниками. Только полное отсутствие огней возвращало нас в реальность: вокруг была темнота, джунгли и японцы.

Даже адская жара, настигшая нас в зарослях купай, нисколько не угнетала. Теперь мы выкопали для себя и пулемета окоп вдвое больше того, что оставили на Типару, и могли отдыхать вполне комфортно. Наша точка была настоящим фортом, размером примерно с кухню и глубиной около двух метров. Сверху ее закрывал двойной слой бревен, слой земли высотой в стакан и дери, который пророс, как только мы его уложили, притащив с расстояния около тридцати метров. Издалека наша огневая точка была похожа на обычный пригорок.

Мы чувствовали себя под падежной защитой и были уверены, что угрожать нам может только прямое попадание бомбы или снаряда с моря, все остальное было предусмотрено.

Удалившись за ограждения, мы занялись «тропическими язвами». Такое название мы давали всем намокавшим или гноящимся болячкам, особенно тем, которые находились вблизи костей. Среди нас было несколько человек, чьи ноги и руки еще не были покрыты этими красно-белыми очагами боли: красными они были от крови, белыми от гноя и часто окружены черными ободками присосавшихся мух.

Да, здесь мы жили почти в роскоши. У нас даже появились кровати. В районе нашего расположения были обнаружены большие запасы японских канатов. С их помощью мы соорудили для себя прекрасные постели, вкопав в землю бревна и настлав сверху веревочные матрасы.

Что за чудо! Какой изысканный комфорт! Сухо, тепло и над землей. Ни один сластолюбец на пуховых перинах и тонких простынях ни разу не испытал такого потрясающего наслаждения, даже если у него под рукой шнурок звонка — дерни и принесут все, что захочешь, а у пог свернулась прелестная гурия.