Иванькиада - Владимир Войнович

Мы завершаем наш портрет. Его художественное своеобразие состоит в том, что герой предстает одновременно и в виде обнаженной натуры, и в шляпе с прямыми полями, в машине собственной и в машине персональной, в кругу своих покровителей, в кругу клевретов, в кругу семьи и в кругу вещей. Он один во многих лицах. Он одновременно выступает с высокой трибуны и заседает на сессии исполкома, выносит в суде кому-нибудь приговор и пишет в газете подвал по поводу очередного обострения классовой борьбы.

Но вот странное дело, на словах он борется как раз с тем, к чему сам стремится всеми своими помыслами. Паразит из паразитов, громким голосом, заглушая других, распевает он, «но паразиты никогда». Он борется с проявлениями мещанской психологии, но кто мещанин больше его? Он критикует буржуазный образ жизни, делая все для того, чтобы жить именно буржуазно. Он разоблачает низкопоклонство перед заграницей, но сам вцепляется в каждую вещь, на которой налеплена иностранная этикетка. Говорят, что идеология мешает ему стать иным. Если бы так! Это он-то сверяет каждый свой шаг по Марксу? Не слишком ли розовым выйдет портрет? Нет, пожалуй, совсем иным представляется нам образ нашего героя. Маркса он выкинул из головы с тех пор, как сдал последний зачет по марксизму, а это было давно. Марксизм ему нужен как ширма, которой можно прикрыться. Дайте ему ширму другую, он прикроется ею.

Единственная идеология, которой он поклоняется, – это максимальное удовлетворение личных потребностей, а они у него безграничны и входят в противоречие с возможностями, которые, как бы ни были велики, всегда ограничены. Его практическая деятельность направлена к постоянному расширению этих возможностей. И тут он вовсе никакой не догматик и не ортодокс. Он идет в ногу со временем, мимикрирует и приспосабливается к новым условиям.

Больше того, эти условия он сам создает. И конечно, не нужны ему гласность и всякие там буржуазные, как он их называет, свободы. Разве в условиях гласности смог бы он хотя бы помыслить затеять такую историю? Разве при свободе творчества назвал бы его хоть кто-нибудь писателем? А что бы он делал в своем комитете при той же свободе? Издавал бы Турганова? Или Козловского? Да весь его комитет вылетел бы в трубу. Может быть, ему нужен свободный обмен людьми? Зачем? Ведь пока что он только себя предлагает в качестве обменного фонда. А при свободном обмене может поехать кто-то другой. А свободный обмен идеями? У него есть ряд идей насчет того, где бы чего урвать, но они, кажется, обмену не подлежат.

Нет, конечно, есть и другое. И догматическое следование марксизму, и идеологический спор с Китаем, и экономические проблемы, и прочее.

Но, рассматривая узловые моменты нашей истории, пытаясь найти и объяснить причины больших социальных сдвигов вроде коллективизации, индустриализации, культурной революции, борьбы с уклонами, религиозными предрассудками, троцкизмом, модернизмом, кубизмом, космополитизмом, вейсманизмом, морганизмом, сионизмом и современным ревизионизмом, не упускайте из виду скромного труженика с простым, незапоминаюшимся, материально заинтересованным лицом. Мягкий, улыбчивый, услужливый, расторопный, готовый оказать вам мелкую услугу, польстить вашему самолюбию, он присутствует в каждой ячейке нашего общества, вдувая жизнь во все эти сдвиги. И пока вы намечаете программы великих преобразований, строите воздушные замки, ищете ошибки у Гегеля, вынашиваете строчку стихотворения или пытаетесь рассмотреть в микроскоп Х-хромосому, наш скромный труженик своими востренькими глазками бдительно следит, нельзя ли под видом борьбы с чуждой идеологией что-нибудь у вас оттяпать: квартиру, жену, корову, изобретение, должность или ученое звание. Постепенно и исподволь накаляет он атмосферу, и вот на скромном лице его вы замечаете уже не улыбку, а волчий оскал.

Перед отъездом из СССР Виктор Некрасов написал письмо о положении в нашей культуре. О том, что многие честные, талантливые люди, подвергаясь бессмысленной травле, вынуждены покидать страну, в которой родились, выросли, которой служили, без которой жизни себе не мыслят.

«Кому это нужно?» – спрашивал Некрасов.

Ну вот возьмите хотя бы нашего героя – Иванько Сергея Сергеевича.

ЕМУ ЭТО НУЖНО!

[1] Теперь, как известно, положение изменилось к лучшему. С разрешения властей состоялось несколько выставок так называемых неофициальных художников. И хотя некоторые произведения (например, пальто художника Одноралова) показались неподготовленному зрителю, может быть, несколько необычными, держава наша перенесла этот удар и по-прежнему крепко стоит на ногах.

[2] Сокращенное название Государственного комитета по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Совета Министров СССР.

[3] Так называли писатели газету «Литература и жизнь».

[4] Именно Иванько был одним из тех, кто вел за границей переговоры о присоединении СССР к упомянутой конвенции.

[5] Высказывание Иванько напомнило мне письмо из провинции одного преследуемого властями баптиста. Начальник местной милиции высказал ему великолепное соображение. «Толстой, – сказал он, – тоже был баптистом (!). Но он не противился злу, а вы противитесь».

[6] Мне неловко повторять этот эпитет, но я делаю это не из хвастовства, а для характеристики Козловского.

[7] В то время.

[8] Не нашел места рассказать, как я выдурил ее у управдома.

[9] Что он вскоре и сделал.

[10] Без особой натяжки можно сказать, что этот конфликт (в ряду нескольких подобных) обострил мои отношения с руководством Союза писателей и стал вехой на моем пути в гостиницу «Метрополь», где два единомышленника Иванько (а может, и его дружки) от имени КГБ угрожали мне убийством и продемонстрировали один из возможных способов (см. мой отчет об этом увлекательном происшествии в пятом номере «Континента»).