Убийство императора. Александр II и тайная Россия - Эдвард Радзинский

Николаю мысль Бенкендорфа понравилась. Было решено пригласить и главное обласкать маркиза. Сам Николай согласился его принять.

Но, к сожалению, вышло обычное российское «Хотели как лучше…».

Пока государь готовился очаровать француза, таможня на границе беспощадно, грубо обыскала маркиза и конфисковала все его книги на французском. В Петербурге «радости» француза продолжились – маркиз остановился в лучшей гостинице (нынешняя «Европейская»), где всю ночь без устали его атаковали полчища очень злых петербургских клопов.

Наконец император принял маркиза. Радостно ожидая сочувствия, Николай, как монархист монархисту, объяснил Кюстину свои убеждения:

«В России существует деспотизм, ибо только он согласуется с духом народа… Что же касается Конституции, то я скорее отступлю до самого Китая, чем подобный образ правления допущу в России».

Кюстину весьма понравилась внешность Николая – «красивейшего монарха Европы». В силу нетрадиционной сексуальной ориентации француз был весьма чуток к мужской красоте. Что же касается беседы с царем, она не вдохновила маркиза. Кюстин был монархист, но сторонник просвещенной монархии. Полицейский деспотизм, который он видел на каждом шагу, не был ему мил.

И, посетив места убиения отца и деда императора, Кюстин с изумлением подтвердил этот русский парадокс: беспощадная деспотия в России оказалась ограничена – беспощадным убийством деспотов.

Впрочем, разнообразные русские парадоксы продолжались в течение всего путешествия маркиза.

Например, в Москве, в Кремле, маркизу с гордостью показали две самые «великие достопримечательности». Это были Царь-колокол – самый большой в мире колокол, весом 200 тонн, от которого, к сожалению, отломился кусок и который никогда не звонил. И Царь-пушка – самая большая в мире пушка, из которой, к сожалению, никогда не стреляли.

Встретился он в Москве и с тогдашним главным диссидентом – Чаадаевым. И Кюстин присвоил в своей книге одно из знаменитых чаадаевских mots (словечек). Чаадаев сказал ему: «Какой славный город Москва: здесь все время показывают какие-то исторические нелепости… пушку, которая никогда не стреляла, или колокол, который упал и не звонит… Впрочем, колокол без языка – это и есть символ любимой родины».

В 1843 году вышла книга маркиза «Россия в 1839 году».

В ней маркиз нарисовал такой портрет:

«Нужно жить в этой пустыне, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу жизни в других странах Европы».

«Все здесь подавлено, боязливо жмется, все мрачно, все молча и слепо повинуется невидимой палке…».

«Тупая и железная казарменная дисциплина сковала всех и вся…».

«Во Франции можно достигнуть всего, пользуясь ораторской трибуной. В Париже уменье говорить поднимет вас на вершины власти, в России – уменье молчать».

«Самый ничтожный человек, если он сумеет понравиться государю, завтра же может стать первым в государстве». (Все очень похоже на то, что сказал Павел I шведскому послу: «В России нет важных лиц, кроме того, с которым я говорю, и пока я с ним говорю».)

«Рабы существуют во многих странах, но чтобы увидеть такое количество придворных рабов, нужно приехать в Россию», – писал Кюстин.

И это касается не только двора беспощадного императора. Кюстин с изумлением описал двор наследника, «где царствует тот же дух лакейства, объединяющий знатных вельмож с их собственными слугами» и поразительное сочетание в придворных «лакейства и барской заносчивости».

Не знал Кюстин, что это – традиция.

Еще приехавший в Россию во времена отца Ивана Грозного посол Герберштейн был потрясен раболепием вельмож. Если государь назначал самую страшную казнь – сажал на кол, то и сидя на колу, боярин продолжал славить государя.

– Мы служим нашим государям не по-Вашему, – объяснял боярин Герберштейну.

Холопами называли себя в прошениях первые вельможи. И Иван Грозный четко формулировал эти отношения: «Жаловать и казнить своих холопов мы вольны».

Из рабства вытекала всеобщая ложь.

«…До сих пор я думал, что истина необходима человеку как воздух, как солнце. Путешествие по России меня в этом разубеждает. Лгать здесь – значит охранять престол, говорить правду – значит потрясать основы», – писал маркиз.

Но самым потрясающим было предсказание Кюстина.

Наблюдая гигантскую империю, сцементированную страхом, рабством, ложью, Третьим отделением и самодержавием, француз, тем не менее, написал: «Не пройдет и пятидесяти лет – и в России будет революция».

И действительно, ошибся всего на какой-то десяток лет. В 1905 году при правнуке и тезке Николая I начнется революция.

Когда Николай прочел книгу Кюстина, он швырнул ее на пол: «Моя вина! Зачем я говорил с этим негодяем?».

Книгу запретили, заботливо конфисковывали у иностранцев на таможне, и… своего добились: ее читала вся Россия! «Царь отгородил страну забором, но в казенном заборе есть щели и сквозной ветер сильнее вольного», – насмешливо писал Александр Герцен. В задушенной Третьим отделением России во множестве ходили по рукам привезенные с Запада книги.

Ибо в России уже существовала вторая власть. Наряду с властью императора существовала власть взятки. Как сострил современник: «Я мог бы ввезти в Россию не только французскую книгу, но французскую гильотину – надо только договориться, сколько это будет стоить».

Военные не умели эффективно управлять, и вместе с ними управлять страной начала коррупция. И они стали ее частью. Впрочем, все это происходило на заднем дворе власти. На параде все по-прежнему выглядело отлично.

Николай потребовал отповеди «негодяю». Третье отделение организовало статьи против Кюстина – в России и за границей. Жуковский в письме к литератору Александру Тургеневу просил ответить Кюстину. Правда, предупреждал, что «ответ Кюстину должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много правды, но на Кюстина».

– Зачем же нападать, если правда? – удивлялся Тургенев.

Читал ли книгу Кюстина наш герой?

В России не бывает лучшей рекламы, чем запрещение. «Запрещенный товар – как запрещенный плод: цена его удваивается от запрещения…» Скорее всего «Кюстина читала вся образованная Россия», – писал Александр Тургенев.

Так что, читая книгу и, конечно же, ненавидя Кюстина, Александр мог повторить слова Герцена: «Книга эта действует на меня, как пытка, как тяжелый камень, приваленный к груди».

Герцен был еще один враг его отца. Еще один голос, громко звучавший в награжденной немотой стране.