Покидая мир - Дуглас Кеннеди

— Уверен, что вы говорите правду. Это простая формальность.

Больше похожая на закон омерты, как у мафии… впрочем, триста тысяч долларов — неплохая цена за него.

— Прежде чем подписать бумаги, я должна посоветоваться со своим адвокатом.

— Сделайте одолжение. Но если ответа от вас не будет в течение сорока восьми часов, предложение аннулируется.

— Вы пытаетесь на меня давить… или мне показалось?

— Мы просто хотим урегулировать вопрос как можно скорее.

— Разумеется, вы этого хотите.

Адвоката у меня не было, но я умела пользоваться телефонной книгой. Так что через час, добравшись до своей квартиры в Соммервиле, я выбрала первое же имя в разделе «Юридическая помощь» местного издания «Желтых страниц». Это оказался некто Милтон Алкен. Он сразу ответил на звонок, голос его выдавал стареющего закоренелого курильщика. Когда я объяснила, что мне нужно сделать — и желательно до конца дня, — он предупредил, что берет двести долларов за час работы (даром по бостонским стандартам), спросил, могу ли я занести документы в течение ближайших пятнадцати минут.

Милтону Алкену было лет шестьдесят с гаком, он оказался крохотным, скрюченным, в очках со стеклами толстыми, как донышко бутылки, и застарелым кашлем; его голос звучал так, словно за последние полвека его владелец выкуривал не меньше двух пачек дешевых сигарет в день. А вообще-то мистер Алкен был обходителен и дружелюбен. Его офис располагается на первом этаже здания Дэвис-стрит.

— Так вы трудились во «Фридом Мьючуал», — прохрипел он, пробегая глазами первую страницу договора о неразглашении. — Странно, что вы не обратились в какую-нибудь респектабельную юридическую фирму в центре города.

— Просто я уверена, что вы сумеете сделать для меня все то же, что и они, за четверть цены.

— Вы правы, юная леди, я это сумею. А теперь почему бы вам пока не погулять где-нибудь и не выпить чашечку кофе, а я пока все для вас подготовлю, и не позднее чем через час.

Мистер Алкен сдержал слово. Когда через шестьдесят минут я вернулась, он одарил меня хитрой улыбкой и сказал:

— Если б я знал размер компенсации, которую они вам предлагают, взял бы с вас по двойному тарифу. Но не волнуйтесь, подписывайте документ. Договор не содержит никаких уловок, в нем нет ничего угрожающего. Просто они пытаются прикрыть свой тухес,[40] как и все деловые люди. Но если вы не против, я хотел бы задать вопрос, который сам собой напрашивается: почему они вас отпустили?

Странно, не правда ли, как мы порой открываем сердце совсем незнакомым людям. Но мистер Алкен, с его манерами еврейского дедушки, так располагал к откровенности, что за считаные минуты я выложила ему все как на духу. Он слушал невозмутимо, только иногда качал головой, когда я пересказывала свой разговор с отцом и делилась тем, что узнала про него от ФБР. Когда я остановилась, наступило молчание, потом мистер Алкен сказал:

— Учитывая обстоятельства, я полагаю, что триста тысяч долларов — самое меньшее, что вы должны были получить. То, что вы сделали для своего отца, отправив ему деньги, — мицва.[41] И хотя, возможно, он вас за это возненавидел, но одновременно почувствовал и жгучий, невыносимый стыд. Вы поступили благородно, нравственно, и пусть это имело для вас тяжелые последствия, тем не менее, вы показали себя достойным человеком. Согласно моей книге это дорогого стоит.

То же самое мне сказала Кристи, когда вечером того же дня я позвонила ей в Орегон и посвятила в последние события.

— Тебя обманул бесчестный мерзавец, который, так уж случилось, оказался твоим отцом. И это, подруга, ужасно.

— Дело в том, что я этого мерзавца еще и профинансировала. Из-за него я попала в идиотскую ситуацию. Но куда денешься, дура — она дура и есть.

— Прекрати заниматься самоедством, хоть я и понимаю, конечно, что ты запрограммирована на это генетически. Родной отец тебя подставил, и теперь ты невольно начинаешь задавать себе вопрос: а есть ли в мире хоть кто-то, кому можно доверять?

— И каков же ответ?..

— Эй, я же все-таки пишу стихи. Ответов у меня нет, одни неразрешимые вопросы. А ты бери у них деньги да попытайся найти себе какое-то занятие поинтереснее. Тебе сейчас нужны планы на будущее, перспективы, новое видение.

Единственное видение, которое у меня на тот момент имелось, это уверенность в том, что жизнь, оказывается, не что иное, как цепь больших и маленьких предательств. Папа на протяжении многих лет предавал всех, кто оказывался рядом с ним. Точно так же мой возлюбленный Дэвид годами предавал свою жену, и я сама играла в этом ключевую роль. И хотя триста тысяч «Фридом Мьючуал» назывались выходным пособием, я понимала, что таким способом они покупают мое молчание.

Но Кристи была права: как бы то ни было, эти деньги нужно было взять. В конце концов, жизнь так редко платит нам за то, что мы поступаем правильно. Поэтому на другой день я позвонила Дуайту Хэйлу и проинформировала о том, что он может забрать у меня подписанные документы. Он ответил, что немедленно пришлет за ними курьера, а деньги появятся на моем счету в течение недели. Еще он попросил дать ему знать, если на меня выйдет ФБР «с какими-либо вопросами».

— Мне нечего им сообщить, — повторила я.

— Приятно слышать.

Меня мучило чувство вины за то, что вдруг оказалось не нужно бежать на службу и чем-то заниматься. Поэтому я угнездилась за столом Виднеровской библиотеки в Гарварде и заставила себя приняться за работу. Идея у меня была простая: переработать диссертацию и превратить ее в книгу, которая, если ее опубликуют, поможет мне найти преподавательскую работу. Целый месяц я трудилась над рукописью по четырнадцать часов кряду. Писать оказалось легче, чем я ожидала, — может, потому, что я просто переделывала готовую рукопись, а еще потому, что работа для меня всегда была формой бегства от проблем и способом подавить бушующие в душе страсти.

В середине этого месячного марафона я устроила себе двухдневный перерыв и съездила к матери в Коннектикут. Хотелось ли мне этого? Едва ли. Но я не была у нее уже четыре месяца и считала, что посетить маму — это мой долг, с исполнением которого невозможно больше тянуть. Итак, я появилась у мамы с шампанским и дорогими шоколадными трюфелями и настояла на том, чтобы повезти ее ужинать в шикарный ресторан в Гринвиче. Мама непрерывно охала и громко высказывала беспокойство по поводу того, что я трачу такие деньги. Как я ни пыталась урезонить ее, объясняя, что стала по-настоящему много зарабатывать — по понятным причинам я пока не могла сообщить ей, что лишилась работы во «Фридом Мьючуал», — она все равно повторяла, что мне не следовало тратиться и что она «прекрасно управляется» на свое жалованье библиотекаря, которого ей хватает за глаза.

— Так вот почему ты до сих пор ездишь на пятнадцатилетием драндулете, а отопление в доме не ремонтировала со времен президентства Рейгана.[42]

— Я свожу концу с концами.

— «Сводить концы с концами» недостаточно. «Сводить концы с концами» — это не жизнь…

— Мне много и не нужно, Джейн. У меня все просто супер.

— А я завтра же куплю тебе новую машину.

— Не выдумывайте, барышня, нечего бросать деньги на ветер.

— А ты прекрати изображать благостного персонажа Торнтона Уайлдера[43] и позволь мне хоть немного тебя побаловать.

— Никогда в жизни меня не баловали, и вовсе ни к чему начинать сейчас.

В ответ на это саркастическое высказывание я промолчала, но наутро после Дня благодарения все же отвезла мамину скрипучую «тойоту-королла» в местное представительство «Фольксвагена» на Олд-Пост-роуд и, добавив восемь тысяч, обменяла на новый «фольксваген». Мама подняла было шум и крик, но продавец — настоящий сердцеед, как и все продавцы в автосалонах, — мгновенно уловил суть ситуации и умело сыграл на ее тревоге и нежелании принимать такой дорогой подарок от единственной дочери.

— Знаете, мэм, чего бы мне хотелось, когда я буду в вашем возрасте? — пропел он, демонстрируя великолепные зубы в ослепительной, как у телеведущего, улыбке. — Во-первых, я хотел бы выглядеть так же молодо и привлекательно, как вы. А во-вторых, чтобы моя дочурка, когда вырастет, так же заботилась обо мне, как ваша очаровательная дочь — о вас: чтобы она тоже захотела когда-нибудь подарить мне шустрый новенький «фольксваген».

Мама, которой так недоставало мужского внимания и комплиментов, охотно поддалась на его уловку. Через полчаса он уговорил ее выбрать машину красного цвета «Патриотизм и свобода» (существует ли в действительности такой цвет — и неужели его производят немцы?) и даже уломал на кондиционер в салоне.

— Даже не знаю, что сказать, — обратилась ко мне мама, когда мы возвращались домой на ее новом автомобиле.