Практические занятия по русской литературе XIX века - Элла Войтоловская

Проблема «гениальной натуры» возникла в русской литературе вместе с вопросом об общественном деятеле. Роман Тургенева «Рудин», появившийся десятью годами раньше «Преступления и наказания», так и назывался в черновиках «Гениальная натура». Если иметь в виду отношение Раскольникова к общечеловеческим вопросам, то он «гениальная натура», потому что одного существования ему всегда было мало. Интерес его к проблеме гениальности не случаен. Трагически ошибается Раскольников в том, что, не находя настоящей деятельности, решает «попробовать», гениален он или нет. Раскольников убил человека, но тем самым «себя убил», как говорит он Соне. Таким образом, преступление Раскольникова — результат безвременья, гражданского тупика, а не только его собственный просчет, «промах», не только личная трагедия, но трагедия времени.

Гениальность в понимании Раскольникова не имеет ничего общего с чувством высокомерного превосходства над людьми, своей исключительности. Она ему важна как ступень для будущего сближения с людьми. Сходство между Раскольниковым и ницшевским «сверхчеловеком» чисто внешнее — в ощущении своего отщепенства, одиночества, непонятости, гордом отдалении от людей, презрении к ним, не понимающим высоких и благородных стремлений. Но Раскольников от всего этого бесконечно страдает, а «сверхчеловек» Ницше испытывает удовлетворение. Позиция Достоевского может быть соотнесена с позицией Ницше только по принципу противопоставления. Достоевский, остро переживавший разобщенность людей с развитым сознанием и народа, боровшийся в своих журналах и статьях за соединение народного идеала с идеями образованного человека, не мог одобрять в Раскольникове разрыва с людьми. Напротив, он намечает для своего героя путь спасения. Он один — возвращение к людям. По Достоевскому, гениальная натура — это еще добрая и честная натура. И Раскольникова больше всего мучает потеря после преступления сознания своей честности и доброты, невозможность любви к друзьям, матери, сестре, Соне.

Вопрос о добре и зле в душах людей Достоевский решает ве в духе штирнеровского «Единственного» — предтечи Ницше, а скорее в духе Шеллинга, когда зло рассматривается как результат недостаточности, неполноты и слабости добра и возникло из одного с ним источника. Это высокое зло, связанное со страданием, — свидетельство активной готовности души для добра. «Если бы в теле не было корня холода, невозможно было бы ощущение тепла, — писал Шеллинг. — …Вполне верно, поэтому, диалектическое утверждение: добро и зло — одно и то же, лишь рассматриваемое с разных сторон… Поэтому же вполне справедливо и то утверждение, что тот, в ком нет ни сил, ни материала для зла, бессилен и для добра — наше время дало нам достаточно убедительные примеры этого»[173]. По мысли Шеллинга, «человек поставлен на вершину, где имеет в себе источник свободного движения одинаково и к добру и к злу: связь начал в нем — не необходимая, но свободная. Он — на распутье, что бы он ни выбрал, это решение будет его деянием»[174]. Гармоническое единство двух начал — добра и зла — и есть бог. Стремление достичь этой гармонии — путь человека к совершенству, приближение его к богу.

В романе Достоевского теорию Раскольникова в ее сниженном, лишенном романтической философской основы варианте передает Свидригайлов. И теория выглядит пошлой, эгоистической, как говорит Свидригайлов, «теория, как всякая другая». Именно Свидригайлов выдвигает на первый план мысль о гениальности как праве на злодейство ради высокой цели. «Тут, как бы это вам выразить, — говорит он Дуне, — своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное зло и сто добрых дел!» (379).

Раскольников сам больше всего ценит в своей теории и оберегает высокое романтическое начало. Проанализируем подробно первую встречу Порфирия Петровича с Раскольниковым. В ней антигуманный смысл теории подчеркивается насмешливой и язвительной речью следователя, а гуманистическая основа, на которой она возникла, — речью Раскольникова.

Обратим внимание студентов на то, что дополняет слова беседующих: портрет Порфирия Петровича и ремарки автора, характеризующие поведение, жесты и мимику говорящих. Оба героя выглядят здесь непримиримыми антагонистами. Во внешнем облике Порфирия Петровича соединяется как бы несоединимое: что‑то земное, суетное, нездоровое с серьезностью, бодрый ум с безволием, откровенность с неискренностью. «Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как‑то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно–желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким‑то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как‑то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что‑то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать» (194—195). Тон и жесты его близки к фиглярству. Раскольников видит, что он «явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув», говорит он то «спокойно и холодно», озабоченно глядя в сторону, то «с чуть приметным оттенком насмешливости», то «с каким‑то бабьим жестом» качает головою.

Столкновение точек зрения Раскольникова и Порфирия Петровича достигается тем, что Порфирий Петрович все время соединяет теорию с преступлением, как бы сводит ее с пьедестала в реальность, обнаруживая ее безобразие и уродливость, Раскольников же подчеркивает несовпадение их. Он отстаивает в своей теории самое главное — то, что она не обязательно должна приводить к преступлению. «…Я вовсе не настаиваю, — говорит он, — чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства…» (202). По его мнению, люди «необыкновенные» большей частью «требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего» и позволяют себе перешагнуть через кровь не всегда, а «смотря по идее и по размерам ее» (203). Раскольников с горечью анализирует опыт истории, когда основная масса «послушных» исполняет свое назначение тем, что казнит и вешает осмелившихся не примириться. Он обнаруживает высокий смысл своей теории в жажде увидеть «самостоятельного человека», дерзающего потребовать «лучшего».

Поведение Раскольникова двойственно. Когда вопрос касается убийства, Раскольников играет. Хотя все время спрашивает себя мысленно: «Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли?» (196). И, несмотря на опасения, он кое в чем преувеличивает и выдает свою причастность к преступлению. По мысли Достоевского, здесь прорывается добрая натура Раскольникова, не могущая примириться с собственным преступлением. Именно эта внутренняя борьба Раскольникова с самим собой, никогда его не оставляющая, подготавливает читателя к восприятию другого плана образа Раскольникова — высокого, оправдывает защиту им бунтарского смысла теории. Когда вопрос касается гуйийства, Раскольников неестествен, говорит с «нахально–вызывающею усмешкой». Но как только он начинает возражать Порфирню Петровичу, усмехнувшись «усиленному и умышленному искажению своей идеи», он становится искренен, прост, глубок, почти спокоен и печален. В ремарке автора, скрывшегося за Разумихиным, проглядывает определенно, на чьей стороне его сочувствие: «Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия» (205).

Достоевский глубоко сочувствует своему герою, обеспокоенному тем, что «людей с новою мыслию, даже чуть–чуть только способных сказать хоть что‑нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало» (205). В своей речи Раскольников обращается с Порфирием Петровичем как с представителем консервативной массы, которая вешает и казнит дерзающих, несмотря на то что следующее поколение людей провозглашает их героями. Таким образом, в теории Раскольникова Достоевский отмечает те свойства, которые соответствуют его натуре (дерзновение, стремление не покоряться слепо), и те, которые противоречат ей, — «это разрешение крови по совести». Одобряет Достоевский гуманистическое начало.

Достоевский образом Раскольникова спорит с революционно–демократической теорией, хотя в то же время частично ее и принимает, защищая героическое, сознательное, самостоятельное и независимое стремление в людях, их желание не примириться, их способность к протесту. Так, Достоевский оказывается против Достоевского. Он то присоединяется к своему герою, то осуждает его.