Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский

грешит безумно в тепле и сытости? И опять он спрашивал кого-то: «Как же остаток-то изжить, лет двадцать-двадцать пять?»

А по весне забастовали шахтеры.

В июне состоялись выборы, результаты которых превзошли ожидания.

В городе цвели тополя.

И женщина нежно его благодарила.

ТЕКСТ И СЛОВО

По утрам, казалось, уже не спуститься будет вниз, не добраться до угла, до магазина, газетного киоска.

Постояв немного у кровати, он решительно делал шаг, другой— вперед, вперед, ну! Ноги обязаны были подчиняться этому приказу. В своей борьбе он был похож на младенца, который пускается в неведомый путь до стены, выставляя кулачки для равновесия.

В длинном коридоре ноги глухо, тряпично шаркали. Это раздражало молодую соседку, он видел по ее лицу. «Доброе утро, Любовь Анатольевна..» Любовь Анатольевна, может быть, и отвечала, но нежелание видеть старика, начинать с этой картины новый день было сильнее долга вежливости, и ее приветствие выражалось коротким мычанием, не слишком тяжким стоном. В январе соседи, Любовь Анатольевна и Виктор Андреевич, сделали ремонт. В ванной теперь был шикарный кафель, новый свет с гудением растекался по гофрированному стеклянному потолку. Из комнаты сюда, на ажурные полочки, перебрались дезодоранты, кремы, одеколоны и шампуни; пестрым штабелем легло иностранное мыло. Видно, соседи окончательно поверили, что Самуила Исааковича это уже не соблазнит, пудра и крем, а если по причине любопытства или маразма плеснет на себя чуток импортной водицы, тоже ничего страшного. Его чашке и стаканчику с бритвенными принадлежностями отвели скромное место в углу над раковиной. И, благоухая, банки, баночки, тюбики, флаконы, причастные к тайне женской кожи, страсти людской, снисходительно, в духе цивилизованных времен, дожидались, когда исчезнет маленький алюминиевый ковчег, как и Любовь Анатольевна с Виктором Андреевичем, верно, дожидались, когда уйдет он, освободится его хорошая комната с прилично сохранившейся лепниной на потолке, потому и в кооператив не вступали. Комнату приведут в порядок, ликвидируют обширный синяк с висячими лоскутами в верхнем правом, если смотреть с его кровати, углу, появившийся, когда еще жива была Соня. Будет у них своя отдельная квартира в центре города, в двух шагах от садов — Летнего и Михайловского, стоит обождать.

Ноги совсем ослабли, но голова держалась. Правда, забывала все больше, экономя силы на памяти, отбрасывая, как балласт, целые куски — годы, пятилетки, с людьми, именами и событиями. Истощилось детство: местечко, город, рабфак. Потом стала крошиться война. Пару лет назад в результате какого-то мозгового катаклизма канул громадный кусок, примерно с тысяча девятьсот шестидесятого по семьдесят пятый. Но на краю обрыва, пришедшегося на октябрь семьдесят пятого, ясно и отчетливо, точно было вчера, он видел Федю, Сониного сына от первого погибшего мужа, его регистрацию во Дворце бракосочетания на Петра Лаврова, Соню — она сидела рядом, слушая депутата и слегка покачивая склоненной набок головой, уже всплакнув и готовясь еще не раз всплакнуть, глядя на Федю и Ирочку — женщину, которой отдает своего сына, стройного высокого красавца, которому, она не сомневалась, суждено поразить науку, всю науку, не только ту, чье название никак ей не давалось: понимала ли это невестка?

И спасибо, осталась Соня, летевшая ангелом над этими пропастями. Она всегда была рядом, остальное не так важно. Пока хватало сил себя обслуживать, он никого ни о чем не просил. Да к кому он мог обратиться? Федя с Ирочкой работали в институте под Москвой, на праздники присылали открытки. Сестра Ида умерла через год после Сони.

Движение — вот спасение. Об этом писал в одной из газет Юрий Власов, сильный и умный человек, чемпион мира, да Самуил Исаакович и сам понимал эту истину. В комнате, в постели, в неподвижности приходили мысли о смерти. Уже без энергичного страха, что окатывал в войну, и без того, самого дикого, ночного, когда забрали старшего брата Нему; страх тоже состарился. Освобожденный от пытки пустотой, неизвестностью, он никогда не думал, что же там, после, не думал и теперь. Бородатые старики в местечке, завывавшие над книгой, казались сумасшедшими, они готовились к смерти, казалось, жили для нее, старались ей угодить — так нелепо среди очевидности новой жизни, которая сама будет наградой. Нема уже являлся вожаком в комсомольской ячейке, и парни, девушки да и старики глядели на него с уважением и любовью — «наш Немка», ведь и старики хотели своим детям и внукам только счастья, как, наверное, и их Бог, их книги, и вместе с Немой, его гостинцами, словами, газетами врывался в нищету и забитость чарующий дух будущего. Нет, смерть не пугала, он мог исчезнуть тогда, тогда и тогда, — из близких сверстников никого уже не осталось. Выходит, хлопотать о похоронах придется Любови Анатольевне, которую он так раздражает живой. Каково же будет ей потом, с каким чувством эта красивая женщина — как-то он ткнулся в ванную и совсем близко увидел роскошное тело, с тех пор стеснялся ее, хотя она тогда и глазом не моргнула, не прекратила движения, которым втирала в кожу крем, — станет исполнять так называемые «формальности», скорбеть, ведь она ничего о нем не знает, ничего хорошего не сможет вспомнить в миг прощания. Нужно позвонить в проектный институт, где он проработал двадцать три года, — но что он им скажет, помнят ли его в организации, где он давно уже не работает?.. Необходимо будет дать телеграмму сыну, но откуда Любови Анатольевне, переехавшей сюда по обмену полтора года назад, знать про Федю; он должен все объяснить, рассказать, записать подробно, попросить, завещать ей какую-то часть от сбережений. Как же он этого еще не сделал, ведь не воскреснут же Соня, Ида, чтобы проводить его и подхоронить к себе на 9-го Января!

Шерстяные носки, кеды — в них легче ходить и меньше шансов оступиться, — свитер, зеленый плащ с теплой подстежкой, которую отстегивал после майских. Проверил, на месте ли полиэтиленовый пакет с адмиралтейским корабликом, кошелек, нитроглицерин, красная ветеранская книжка. Его кожаный полевой планшет вдруг залетел в моду, с такими теперь ходили молодые люди. Как-то двое подвыпивших парней уговаривали продать, думал — отнимут. Планшет на боку, рукам свободно — ими он помогал себе при ходьбе.

Воздух, встречавший на улице за подворотней, заставлял его остановиться, обождать немного у стены, пока голова приноровится к порывистой весенней свежести. Потом он шел дальше по сухому, крепкому асфальту, к Фонтанке, готовясь к подъему на высокий поребрик моста. Бывало, он считал шаги, и тогда маршрут был похож