Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Усмотреть в мире никем не заслуженную, не спровоцированную вину – вот что пытается совершить Линор Горалик в своих текстах в столбик. У этого жеста, духовного движения возможны два подтекста: глубоко личный и всеобщий универсальный, – и оба они сходятся в библейской реальности стихий и сил. Проекцией личного соприсутствия незаслуженной вине является болезнь – в первоначальном значении этого слова, производном от боли. Страждущие стоны и ропот Иова оглашают эти подмостки.

Как умирают пятого числа?Как умирают третьего числа?Как умирают в первый понедельник?Лежат и думают: «Сегодня все музеизакрыты – санитарный день.Все неживое чает очищенья,и чучела спокойней смотрят в вечность,когда стряхнули месячную пыль».Как умирают ближе к четырем –в детсадовский рабочий полдник?А ближе к новостям? А в шесть секунддесятого? А в пять секунд? А в три?А вот сейчас?Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.

Проекцией универсальной служат иные события библейского масштаба, пусть и сведенные к тесным рамкам рассказа либо рождественской истории:

Как в норе лежали они с волчком, –зайчик на боку, а волчок ничком, –а над небом звездочка восходила.Зайчик гладил волчка, говорил: «Пора»,а волчок бурчал, – мол, пойдем с утра, –словно это была игра,словно ничего не происходило, –словно вовсе звездочка не всходила.

Им пора бы вставать, собирать дары –и брести чащобами декабря,и ронять короны в его снега,слепнуть от пурги и жевать цингу,и нести свои души к иным берегам,по ночам вмерзая друг в друга(так бы здесь Иордан вмерзал в берега),укрываться снегом и пить снега, –потому лишь, что это происходило:потому что над небом звездочка восходила…

Здесь важны именно стилистические перебои от предельной экспрессии к бесстрастности, невыносимо болезненное-для-меня приведено в действие чем-то непреложным и жизнедарующим. В этом странном сочетании сдержанности и нетерпимости, покорности и бунта, сомнений и убежденности – ветхозаветный сюжет вечной борьбы за право вести борьбу без надежды на победу. Парадоксальное бесстрастие при виде и при чувстве боли оборачивается затаенной героикой, как в бьющих по нервам сценах еврейского погрома, запечатленных в бабелевском «Переходе через Збруч». Невыносимое горе оставлено при себе, для других обнажена минималистски оформленная немота, не сопоставимая ни с концептуалистской легкостью нанизывания условных и понарошку срисованных картинок, ни с прямолинейной публицистикой социальных поэтов.

При подобном лаконизме выразительных средств, при почти демонстративном господстве монотонной интонации равнодушия и отстранения стихи Линор Горалик отличаются очень большим диапазоном тембров. Боль, болезнь, спокойное спасение в условном и холодном, слова не пристают к чувствам, лишены экспрессии. Это очень напоминает внезапное внимание чеховского Климова из рассказа «Тиф», только очнувшегося от многонедельного болезненного бреда, к простейшим подробностям быта: к бликам света на стекле графина с прохладной водой, к звуку проезжающей за окном извозчичьей пролетки… И все это оказывается неотделимым от библейского кода первотворения и мироустройства, даже если апостолы названы русскими уменьшительными именами:

Плывет, плывет, – как хвостиком махнет,как выпрыгнет, – пойдут клочки по двум столицам.Придут и к нам и спросят, что с кого.

А мы ответим: «Господи помилуй,Да разве ж мы за этим восставали?Да тут трубили – вот мы и того.А то б и счас лежали, как сложили».

С утра блесна сверкнула из-за туч,над Питером и над Москвой сверкнула.И белые по небу поплавки,и час заутренний, и хочется мне кушать…

Смотри, смотри, оно плывет сюда!Тяни, Андрюша, подсекай, Петруша!..

Сведение многоразличного к единому, неброское тождество далековатых друг от друга понятий, вещей и событий – все это легко узнаваемые черты стихотворной манеры Линор Горалик, чьи строки в столбик – по первому впечатлению – предназначены для ребенка либо для невзыскательного поглотителя бульварного чтива. Сказать на этой территории, этим языком о материях сущностных и существенных не каждому удается. У Линор Горалик получилось, пусть и отдают себе в этом отчет очень немногие ее читатели.

Подсекай, Петруша // Новый мир, 2007, № 2.

Подсекай, Петруша. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2007. 48 с.

Устное народное творчество обитателей сектора М1 / Сост., предисл. и послесл. С. Петровский. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2011. 96 с.

Наталья Горбаневская

или

«Вот мы и дожили – но до чего?..»

Лирика Натальи Горбаневской двоится. На протяжении многих и многих лет в ней присутствуют стихотворения, в которых поэт ищет «точный маршрут к недоступным высотам», оглядывается назад, а получается что вверх, ввысь:

Это весна, равноденствие,это зима, зиме, зимы кончается срок,и она выходит на волю, на дальний,самый дальний восток,и чем дальней, тем печальней.А весна сбивается с ног,смывает остатки сугробов,вымывает останки гробов,ибо час Воскресения пробилв выходные отверстия белых лбов,

ибо Бог – это вправду любовь,но себя ко всему приготовь.

Последние строки весьма знаменательны, они ясно говорят о том, что религиозное чувство, одушевляющее поэзию Натальи Горбаневской, лишено малейшего оттенка назидательности, намека на застывшее морализаторство. Вроде бы вполне ясно объяснено в приличествующих текстах, как достигается благодать, но приготовить себя следует буквально ко всему, ибо многое вокруг может менять природу, бликовать, превращаться из света в тень и обратно. «Причастность тайнам» выведена за храмовые пределы, выглядит обмирщенной, но вовсе не профанированной бытом.

На этом горнем фоне неким контрастом выглядят другие стихи – торопливо проборматываемые усталым, порою опустошенным человеком, уставившимся в компьютер, медленно бредущим к вокзалу по знакомой парижской улице и в произвольном порядке выдергивающим фрагменты картинок давно минувших дней.

Книжку читаю –книжка в руках рассыпается.Таю, не таю –сосулька в груди просыпается.

Сплю ли, не сплю ли –через горло сыта сновиденьями.Сыплются пулипровиденья ли, Провиденья ли.

Сыплют горохомпо тонкому льду и прозрачному.Катятся эхомнаживо, наголо, начерно.

Для этого человека основное занятие – явно не поэзия, он обращается к стихам как бы попутно, не с тем чтобы разрешить специальную эстетическую либо моральную задачу, но просто в стремлении продублировать, прокомментировать случившееся с ним здесь и сейчас, роняя слова полуслучайные, разговорные и просторечные, словно бы и не предназначенные для чужого уха.

…Родит земля читателя?Врача скорее.Грех замоля, предстану ль япред галереей

чудесных рож, где каждый схожсо мной хоть чутку,хорош, нестар, как санитар,что вопреки рассудку

бросает ключ, как солнце лучкидает в море…Могуч прилив, все высветлив –и страх, и горе.

Человек, написавший эти стихи, понятен и прозрачен – он почти невольно перефразирует словно все еще полузапретного Мандельштама («…читателя?», «могуч прилив…»), – демонстративно неофициален, почти брутален в подборе слов («рож», «чутку») и спустя несколько десятилетий накрепко укоренен в советских шестидесятых-семидесятых. Он продолжает ощущать себя на грани эпохи глубокого вдоха примстившейся воли и возвращения вечных сумерек свободы. Вот, по Бродскому, «конец перспективы»:

Телеграфный переулок.Черная «Волга»гонится за мной,въезжает на тротуар.Сон 69-го года.

А вот и новый виток надежд-иллюзий:

Демокра! И восклица!Пить нам воду не с лица.Да и не к лицу.Вот икра, и фуа-гра,и другие сплендораважному лицу…

Лирический дневник сопровождает автора и в небесных прозрениях, и в земных буднях, так же как на равных правах привычной домашности присутствуют в стихах Натальи Горбаневской реалии Москвы и Парижа. Обе описанные версии лирики Горбаневской весомы и самодостаточны, однако самое главное все же начинается в момент столкновения разных способов жить: жертвенного пренебрежения обыденным ради вечного – и погружения в рутинные, но также самоотверженные повседневные усилия исполнить долг не перед небом, но перед людьми. В эти мгновения привычное кажется невыносимым, полнозвучный мир оказывается вовсе лишенным звуков: