Феодал - Александр Громов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что гибель хорошего когда-то оазиса принесла всем пользу. Бушмен воспринял ее первобытно-философски: что хорошо, то хорошо, и нечего тут долго рассуждать. А Фоме много раз заползали в голову мысли об изменчивости Плоскости. Что, если погибнут все оазисы?
Допустим, маловероятно. Чистая теория. Ну а если все-таки?..
Если бы да кабы! Рядовой житель Земли тоже теоретически знает, что в любую минуту может попасть под стихийное бедствие. Жизненный опыт, теленовости и кинофильмы регулярно убеждают его в том, что по сравнению с силами природы он букашка, ну и что? Он спокойно «забывает» об этом, даже будучи японцем или калифорнийцем с их землетрясениями. Одно из двух: либо ужасаться, либо жить и дело делать.
Притом бывают ведь изменения и к лучшему. Вот этот родничок, к примеру. Три года назад его вообще не было, а теперь появилось удобное место для привала. И для рандеву разошедшихся по разным делам феодала и его ученика. Удобное место. Кусты вон повсюду разрослись, причем не те, от которых язвы на руках, а нормальные кусты, годные на топливо. Можно, значит, чайку сообразить.
Кстати, и ловушек поблизости стало меньше. То ли они избегают воды, то ли вода и относительная безопасность – два следствия одной причины. Не рождается ли мало-помалу новый оазис?
Лет через десять-двадцать, пожалуй, можно будет сказать точно. А пока лучше помолчать.
Фома бросил в кипяток горсть чая, ждал, когда заварится. Специального заварного чайника он здесь не держал, да и незачем было. А Борису мелкие бытовые удобства вообще не шли на ум.
Чаевничали молча. О чем и говорить, если обо всем тысячу раз переговорено? Иногда Фома тяготился присутствием ученика. Одному проще, хотя вдвоем, понятно, безопаснее…
– Жаль все-таки, что сахара нет, – нарушил молчание ученик.
– Жаль, – равнодушно согласился Фома. Тема была древняя и нежелательная. – А еще жаль, что пастилы и кремового торта нигде не видно.
– Я серьезно! – обиделся Борис. – Можно ведь выращивать эту, как ее… сахарную свеклу. Или тростник. Наверняка у кого-нибудь из соседей есть семена, жмотятся только… Не, а я что? Я ничего. Нет так нет… Теперь куда потопаем?
– Не хочешь повидать мать?
– А ну ее! – скривился Борис. – Перебьется.
– Ладно, в другой раз, – легко согласился Фома.
Ему самому сейчас не хотелось сворачивать к Юсуфу. Именно к йеменцу почти пять лет назад он отвел мать Бориса, воющую от тоски и одиночества в неухоженном оазисе. Юсуф ничуть не возражал, был даже рад: третья жена – и без всякого выкупа! В его оазисе сделалось тесновато: от каждой жены уже подрастало по ребенку, и Сеида вновь была беременна.
Борька терпеть не мог Юсуфа и избегал встречаться с матерью. А Фома радовался царящей в семье йеменца умиротворенности, одобрял порядок в оазисе, приносил детям легкие, чтобы долго служили, игрушки. Дети, родившиеся на Плоскости, были зримо счастливее тех, что попали на Плоскость с Земли. Когда-то это безмерно удивляло Фому и вызывало внутренний протест. Потом он понял, что осуждать естественный порядок вещей – бессмысленно. Дважды два все равно будет четыре, даже на Плоскости, и плевать этому факту на одобрение или осуждение.
Зато Пурволайнены так и не обзавелись потомством. В ответ на осторожный вопрос Урхо пожал плечами: зачем, мол? Разве этот мир достоин того, чтобы выпускать в него детей?
И Фома отступил. В конце концов, Плоскость сама решает свои демографические проблемы. Кто-то, с кем не поспоришь, считает ее достойным местом и для детей, и для взрослых, и для стариков.
Либо еще хуже: люди, по его мнению, только Плоскости и достойны.
Если первое – подарить бы ему очки, слеподырому богу. Если второе – набить бы в кровь морду!
– Пойдем к Джорджу, – предложил Борис. – Давно у него не были.
– Не так уж и давно. Пошли лучше к Георгию Сергеевичу.
– Да ну… – Борька состроил гримасу. – Опять грузить станет. Сам ничего не понимает, а туда же – учить. Корми его еще за это. Педагог, блин.
– Поговори у меня, – проворчал Фома. – Он тебя спас от дурилки, забыл? Не я, а он.
– Так то когда было! И ничего он меня не спасал! Я, может, и сам в дурилку бы не пошел…
– Язык проглоти. Значит, будь по-твоему: идем сначала к Джорджу, потом к Автандилу, а потом к Георгию Сергеевичу. К Джорджу пойдем не прямо, а через Спину Крокодила. Заодно проверим точку выброса. Устраивает?
– Сойдет.
Фома мог просто приказать, и Борька скорее всего послушался бы, набычившись и побрюзжав. Но необременительный компромисс был надежнее. Нельзя быть только деспотом с тем, кто по младости лет много о себе мнит. Однажды демонстративно ослушается, уйдет – и ищи-свищи его. Знает, змееныш, что если угробится, феодал себе этого вовек не простит. И пять лет возни с сосунком псу под хвост.
Не успели сделать и тысячи шагов, как наступили сумерки – будто специально, назло. И в неурочное время. Трех часов не прошло, как кончилась предыдущая «ночь», – и на тебе! В последнее время Фоме все реже удавалось угадывать приближение «ночи», и не потому, что разладились «внутренние часы». Разладилось не в нем – в Плоскости. Квазирегулярная последовательность света и сумерек мало-помалу переставала подчиняться всякой разумной логике.
Это беспокоило всех, но удивляло лишь новичков. Кто прожил на Плоскости хотя бы год, знает: от нее можно ожидать всего, кроме порядка и регулярности. Хаос, изменчивый первобытный хаос. Кое-кто из хуторян, тот же Патрик, считал Плоскость живым существом, точнее, эмбрионом, куколкой, из которой когда-нибудь не скоро вылупится что-то более внятное. Например, новый мир со стабильными свойствами. Возможно, даже не новый мир, а Дивный Новый мир. Нечто феерическое или, по меньшей мере, приятное.
Мечтать не вредно. Но если по-честному, то никто не скажет заранее, будет ли этот мир мало-мальски сносным. Для кого он создается – для людей? Вот уж вряд ли…
Фома сбавил шаг. Сумерки – не то время, чтобы ставить рекорды скорости. Не будь с ним ученика, феодал повернул бы назад и тихо-мирно отсиделся бы на месте привала. Может, вздремнул бы впрок. Спешить-то некуда. А попробуй предложи Борьке разумную перестраховку – вмиг растеряешь весь авторитет. Кому от этого станет лучше?
Уж точно не Борьке. Только он этого пока еще не понимает…
Тяжесть навалилась такая, что Фома, не устояв на ногах, вдавил своим телом в песке изрядную яму. Извиваясь червяком, отполз, вдохнул воздуха, сел, помотал головой. Бешено стучало сердце. Как еще кости остались целы… Крошечная аномалия, но какая мощная! Кстати, совершенно новая. Интересно знать, локальная или периферийная?
На дне рюкзачка удобно устроился свернутый в бухту десятиметровый капроновый шнур. Было ему сто лет в обед, но это не имело значения: шнур попал на Плоскость «оттуда» и принадлежал к вещественному миру. Хорошая, настоящая вещь. Если приспичит, ее можно порвать, сжечь и испортить сотней всяких других способов, но она никогда не распадется в пыль от старости.
– Обвяжись. – Размотав шнур, Фома обвязался и сам.
В связке бояться было нечего. Обнаруженная положительная аномалия и в самом деле оказалась периферийной, из тех мелких аномалий, что часто окружают серьезную гравитационную инверсию. При ярком дневном свете были бы видны вихревые потоки, похожие на дрожание воздуха над носиком чайника, – «ночью» оставалось лишь ступать наугад. Более легкого Борьку Фома пустил вперед, и правильно сделал: когда тот с воплем взмыл было в воздух, рывок шнура живо выдернул его из аномальной зоны и швырнул на песок. Как всегда, осознав свой промах, Борис слишком злился на себя, чтобы поблагодарить.
Тьма упала сразу, без малейших полутонов. От неожиданности Фома сделал несколько шагов, прежде чем сообразил, как себя вести. Замер. Впереди заругался Борис, шнур натянулся.
– Стой! – крикнул Фома. – Ни шагу!
– Стою, – донеслось до него из черноты. – А дальше-то что?
– Ты что-нибудь видишь?
– Не-а.
– Это хорошо.
– Прикольно, – согласился Борис. Судя по голосу, страха он не испытывал. – Прям настоящая ночь.
– Я не о том, – с громадным облегчением отозвался Фома. – Если и ты ничего не видишь, значит, я не ослеп. Значит, Плоскость шутки шутит. Уже легче.
– А если мы оба ослепли? – был ответ.
Кольнуло сердце. О диво, ученик, оказывается, не был чужд логике! Провалиться бы ему с такой логикой…
– Садись где стоишь, – проворчал он, – будем ждать.
– Чего ждать-то? – строптиво осведомился Борис.
– Света, дурень!
Фома сел на песок. Феодал был спокоен, только вот в грудь залезла птичья лапа и сдавила когтями сердце. Не вовремя… Хотя бывают ли своевременные недомогания? Терпи. Уж коли ты выбрал занятие по способностям, то выкладывайся по полной программе, не жалуясь на ускоренный износ. Тридцать два года – это возраст. Тринадцать лет в феодалах – срок не рекордный, но большой.