Пиво для Сталина. Очерки, беседы, размышления - Александр Григорьевич Звягинцев

— Я еще раз повторяю — не пытайтесь меня оскорбить. Вы просили рассказать о прошлом — я рассказал. К моей сегодняшней жизни это уже не имеет никакого отношения. Я живу мыслями о том, как согреться и поесть. Вот и все. Все мои близкие погибли во время бомбежек. Или вам хочется и меня потащить на ваш суд? Пожалуйста, я не боюсь его — присылайте своих солдат…

Они уже уходили, когда Гланц вдруг сказал, глядя на Ирину:

— В вас чувствуется аристократизм. Меня не обманешь…

Ради таких женщин мужчины совершают подвиги.

— Но во мне нет ни капли германской крови, — возразила Ирина.

Гланц ничего не ответил.

— Вот еще один ни в чем не повинный, ничего не знавший, ничего не подозревавший. Как и все они, — прищурившись, сказал Денис уже в машине, и добавил: — Все великие идеи безжалостны.

Сеял мелкий дождь, и развалины Нюрнберга, в который они вернулись, за окном казались не реальными, а нарисованными.

— Но ведь людям нельзя запретить думать и мечтать, — мягко возразила Ирина. — А все-таки зачем ты его отыскал?

— Все пытаюсь понять, как крохотная партия мрачных фанатиков сумела захватить власть в огромной европейской стране, подчинить себе всю Европу, открыто провозглашая необходимость уничтожения целых народов… Эти уроки истории человечество не должно забыть. Никогда. Хотя человеческое любопытство к этой идеологии, исполненной мрачной ярости и ритуальной свирепости, будет долго еще привлекать людей…

И вот я в последнее время все чаще думаю, как они ее будут воспринимать?

— Мне кажется, что после всего, что произошло — вполне определенно?

— Не знаю. Этот старик может показаться даже милым и трогательным в своих воспоминаниях, но ведь это именно он объявил низшие классы общества потомством низших рас, обвинил их в упадке немецкого величия. Он осмелился сказать, что они должны быть попросту искоренены. Он объявил ложью христианскую традицию сострадания к слабым, угнетенным, несчастным. Он смотрел на тебя восторженными глазами, но ведь именно он рассматривал женщин как проблему, поскольку считал, что они гораздо более склонны к животным влечениям, нежели мужчины… Так что только строгое подчинение их арийским мужьям могло, как он выражался, гарантировать успех расового очищения и обожествления арийской расы. А ускорить процесс искоренения низших рас можно и гуманными методами — при помощи стерилизации и кастрации… Так что как бы старичок ни открещивался от Гитлера с Гиммлером — они его ученики. У них бы не хватило фантазии додуматься самим до такого…

— Наверное, ты прав…

— О чем ты думаешь? Тебя что-то гнетет, я же вижу…

— Да. Завтра должна выступать свидетельница… француженка… Она будет рассказывать про то, что творилось в Освенциме, куда ее отправили… Я слышала какие-то обрывки… Это было невыносимо.

— Могу себе представить.

— Я слышала, как она сказала своей подруге, что принесет в зал пистолет… И когда начнется допрос, будет стрелять в них, в подсудимых, пока не кончатся патроны.

— Думаю, это был просто нервный срыв. И потом, пронести в зал пистолет невозможно, свидетелей тоже обыскивают… Ну, успокойся, мы что-нибудь придумаем. Он вдруг обнял ее, и она не отстранилась…

Вместо эпилога

Вот такая мне представилась история. Представилась и уже не отпускала, пока я не нашел силы и время придумать про двух этих героев — Дениса и Ирину целый роман. Роман-хронику времен Нюрнбергского процесса, в период работы которого, плетут интриги спецслужбы, торгуются политики и диплома ты, блистают кинозвезды. Но причудлива судьба человеческая.

В этом же старинном имперском городе — городе Нюрнберге, где среди развалин обитают тени людей, готовых на все ради пачки сигарет и куска хлеба, откуда на человечество ежедневно из зала Суда народов обрушивается правда о немыслимых преступлениях, которые невозможно представить, Денис Суздальцев встречает женщину своей жизни — княжну Ирину Куракину из семьи российских аристократов-эмигрантов. Но между ними пропасти. Они грозят гибелью обоим, ведь Денис и Ирина принадлежат разным частям трагически расколовшегося русского мира…

2014 г.

Правила игры синхрониста Гофмана

Вскоре после того, как вышла моя книга о Нюрнбергском процессе, позвонил Михаил Шмушкович, старинный приятель, первый заместитель Генерального директора телеканала «Россия». Поговорили о книге, и Михаил неожиданно предложил мне встретиться с его родственником — сыном «дяди Жени» — Евгения Абрамовича Гофмана, руководившего во время Нюрнбергского процесса группой советских переводчиков. Сказал, что у Ильи Евгеньевича Гофмана есть рукописные воспоминания отца, которые хранятся в семье уже не один десяток лет и их до сих пор никто не видел. Я, разумеется, сразу согласился.

О Евгении Абрамовиче Гофмане даже мне, перерывшему горы материалов во время работы над книгой, встретившемуся с огромным количеством людей, причастных к деятельности трибунала, очень мало что было известно. И на самом процессе, и после его окончания он всегда держался в тени, воспоминаний о работе в Нюрнберге, в отличие от коллег, никогда не публиковал. А ведь ему было, что рассказать — он работал на процессе с главным обвинителем от СССР Романом Андреевичем Руденко, участвовал в допросах Геринга, Кальтенбруннера, Риббентропа, Гесса и многих других бонз Третьего рейха.

В нескольких книгах о Суде народов его фамилия упоминалась, но и только. Вот, например, в подробной книге Аркадия Полторака «Нюрнбергский эпилог»: «Говорит, например, один из защитников (разумеется, по-немецки) — микрофон в руках Жени Гофмана. Председательствующий неожиданно прерывает адвоката вопросом на английском. Женя передает микрофон Тане Рузской. Вопрос лорда Лоуренса переведен. Теперь должен последовать ответ защитника, и микрофон снова возвращается к Гофману…»

Вот, собственно, и все.

Обычно, когда в разговоре о Нюрнбергском процессе всплывает фамилия Гофман, речь идет о двух совершенно разных людях.

Первый — Генрих Гофман — был личным фотографом и другом Гитлера, и именно его фотоснимки фигурировали на процессе в качестве вещественных доказательств. Кстати, этот самый Гофман познакомил Гитлера с Евой Браун, работавшей у него в фотоателье ассистенткой. Во время денацификации Германии его причислили к главным обвиняемым (группа I), однако он добился обжалования решения суда, приговорившего его к 10 годам заключения. В конце концов, срок был снижен до четырех лет заключения с полной конфискацией имущества. После своего освобождения в 1950 году Гофман вновь поселился в Мюнхене, где умер через семь лет в возрасте 72 лет.

Второй — Иосиф Гофман — был адъютантом и личным телохранителем главного