Тридцать шестой - Саша Виленский

Единственным реальным шансом спастись было податься в партизаны, говорят, где-то в лесах был отряд. Ходили слухи, что полицаев время от времени гоняли с ними драться, но как-то результатов они не достигали, в гетто по-прежнему шептались о каких-то таинственных лесных бойцах. Впрочем, и те, видно, особо не нарывались и никаких громких диверсий не проводили. Так, вялотекущая война.

Проблема была в том, что — опять же по слухам — в отряд принимали только тех, кто приходил с оружием. Это было логично, нахлебники никому не нужны, это Марик знал как никто.

Иллюзий у него уже давно никаких не было, с того самого момента, как полицаи запихнули маму в кузов грузовика вместе с другими родителями его друзей-приятелей и увезли туда, откуда никто никогда не возвращался. Они тогда с Анкой Ружанской дружно ревели на своем чердаке, вцепившись зубами в рукав, чтобы не было слышно их безнадежного животного воя. С того совместного рева они и подружились. Просто когда учились вместе: он — в седьмом «Б», а она — в седьмом «А», как-то внимания друг на друга не обращали, не общались практически, так, кивали в школьном гардеробе перед уроками, привет, мол. Но с тех пор прошло слишком много времени, целых два года, и за эти два года они не повзрослели, а состарились. И противный вкус ткани до сих пор стоял у Марика во рту. Остался там, похоже, навечно.

В общем после того они старались как можно больше быть вместе. Да и добывать жратву так было легче.

А вот что их с Анкой сильно удивило, так это появление ее одноклассника Вадика Калиновского. На рукаве пиджака Вадика красовалась белая повязка с готической надписью Polizei, а за спиной болтался немецкий карабин с ярко-желтым прикладом. Вадик входил в гетто с низко опущенной головой и старался с бывшими одноклассниками не разговаривать. «Стыдно ему еще, — говорил Марик Анке. — Ничего, скоро пройдет. Такая же скотина будет, как и остальные».

С Вадиком они по школе были знакомы лучше, чем с Анкой. Вместе играли в футбол, вместе ходили в шахматный кружок, который вел подслеповатый Михаил Ихиелевич. Того увезли еще в прошлом ноябре, когда была первая «акция». Друзьями не были, но вполне приятельствовали, Вадик даже пару раз бывал у Марика дома, рассматривал отцовские марки.

А теперь ходил по гетто с винтовкой и с этой мерзкой повязкой.

Как-то Марик улучил момент, когда Вадик был один, без своих соратников, и, завернув из-за угла дома, вышел к нему навстречу.

— Здорово, Калиновский!

— Здорово, Мешков, — осипшим голосом ответил Вадик, не глядя на Марика.

— Ну как тебе в полиции, нравится? Кормят, поят, винтовку вон выдали. Дашь посмотреть? — Марик протянул руку, но Вадик резко отпрянул в сторону:

— Не надо, Марик. Нельзя.

— Понимает. Немецкий дисциплина! Орднунг! Вкусно кормят-то хоть? Платят хорошо?

— Нормально, — Вадик напрягся, отвечал все так же, не глядя.

— Слышь, Калиновский, я чего спросить хотел: а когда тебе прикажут в нас стрелять — стрельнешь? Приказ, да?

— Пошел ты! — Вадик под тянул ремень карабина и хотел обойти Марика, но тот снова перегородил ему дорогу.

— Да куда ты бежишь? Давай поболтаем…

В это время показались еще два полицая, взрослые здоровые украинцы. Марик от греха рванул обратно за угол и кинулся к своему убежищу. Иди знай, что Калиновский выкинет, еще наябедничает.

Второй раз он поймал Вадика где-то через неделю.

— Калиновский, дело есть. Короче, еврейский гешефт. Ты нам притаскиваешь жратвы, мы тебе собираем кой-какие вещи. Не хочешь сам таскать — сделай так, чтобы я мог в город ходить, вдет?

— Не, — вяло сказал Вадик. — В город тебе нельзя. А то и меня, и тебя… А вот вещи давай, поменяю.

— Заметано!

Марик собрался уходить, но Вадик его окликнул:

— Эй, Мешков! А Анка Ружанская — с тобой?

— Да, — повернулся к нему Марик. — А что?

— Ты это… Ты ей привет передай, ладно?

— Нет, Калиновский. Не передам. И ты к ней не подходи. Так лучше будет.

Вадик не обманул. За какие-то ложки-вилки, которые чудом оставались у раввина Лазника, притащил четыре картофелины, две луковицы, граммов триста хлеба и небольшой шматок сала, дурманяще пахнувшего чесноком. Раввин Лазник покачал головой:

— Шоб вы мне были здоровы, босяки. Вы что, собрались есть хозер?

— Реб Лазник, а вы что, не будете? Это ж очень питательно! — пыталась уговорить его Анка, но раввин только разозлился:

— Да я лучше сдохну! Тьфу на вас.

Так что все сало досталось им самим. Ну и законный процент со сделки: картофелина, луковица и половина хлеба. Марик с Анкой забрались в свое тайное убежище и как-то быстро, почти не жуя, проглотили эти сокровища. Есть хотелось точно так же, как раньше, только руки и губы стали жирными, и от обоих страшно завоняло луком и чесноком. «Как от евреев», — пошутил Марик, и им это показалось настолько смешным, что они долго хохотали, а Анка и потом несколько раз прыскала вспоминая.

Марик часто думал про Анку. Тогда, в школе, она была как все девчонки, обычная такая. Сейчас исхудала так, что старые чулки болтались складками на тонких ногах, единственное оставшееся платье висело балахоном, и Марик часто думал, а есть ли у нее вообще грудь. Там, где она должна была по идее быть, ничего не выпирало и даже не приподнимало ткань платья, ну нисколечко. При этом ничего такого с Анкой даже помыслить было нельзя. Она была боевой товарищ. Он был Овод, а она — Джемма. Часто засыпая, он думал, что влюблен в нее, а потом, днем, становилось даже смешно. Это в Анку-то? Шуструю, носатую, с криво остриженными патлами — на косички не было ни сил, ни времени а ровнять — не было зеркала. Нет, Анка была свой парень. Просто друг. Настоящий. На которого можно положиться. А полагаться на кого-то было необходимо, без этого нельзя. Чтобы этот кто-то хотя бы стоял на шухере, пока Марик тянет, что плохо лежит.

Плохо лежащего, правда, уже практически не осталось. И перспектива впереди маячила незавидная: умирать или от голода, или от пули полицая. То, что это случится когда-то, было понятно, Только очень хотелось этот момент оттянуть. Еще хотелось хоть что-то предпринять, чтобы все-таки выжить. И чем черт не шутит, может, даже спасти и Анку, которая отъестся, станет снова гладкой и влюбится в него, своего спасителя, без памяти.

Но, реально смотря на вещи, Марик понимал, что шансов практически никаких. Особенно без оружия. В партизаны не возьмут, а деваться больше просто некуда.

Хотя попытаться стоило.

В последние теплые деньки раввин Лазник выполз на завалинку у дома и, улыбаясь, смотрел на осеннее солнышко.

— Мордехай Мешков! — остановил он пробегавшего мимо Марика. — А знаешь ли ты, большевистское отродье, что завтра великий праздник?

— Какой? — Марик перебрал в уме все праздники, какие знал, и ничего не нашел.

— От же ж гойская морда! Рош а-Шана, знаешь?

— Не-а.

— Еврейский новый год. Завтра. Йом а-Дин. Алеф тишрей 5704. Ничего-то вы не знаете. Ни про Сотворение, ни про Книгу Жизни. Ну ничего. Собирай завтра своих друзей, приходите ко мне. Я буду молиться, а потом встретим праздник. И эту твою, носатую, приводи. Она нам чего-нибудь приготовит.

— Да из чего приготовит-то?

— Тоже верно. Раньше был такой обычай, яблоки в мед макать. Теперь ни яблок, ни меду. А отпраздновать надо. В этот день судьба ваша будет решена. Моя-то давно решена. А вот вам — важно.

— Ладно, Ефим Абрамыч, я чего-нибудь придумаю.

— Понимаешь, Анка, — торопился Марик, — старик прав. Ну чем черт не шутит? Я в эту мутотень не верю, конечно, но… А вдруг? Может, если отпразднуем как положено, то и судьба наша изменится?

— Смешной ты, Марик. Правда, смешной. А что надо-то?

— Ефим Абрамыч сказал, что нужно десять мужчин — ну, старше тринадцати считается уже мужчина, — это этот, как его, миньян. Иначе молитва не считается. Мракобесие, конечно, но почему нет-то? Даже интересно. И приготовить чего-то надо. Он говорил за яблоки с медом.

Анка засмеялась:

— И где мы их брать будем?

— Калиновский? — осторожно предположил Марик.

— А на что менять?

Марик замялся.

— Он тут про тебя спрашивал… Я и подумал… Может, если ты его попросишь, то он за так принесет?

— Сволочь ты, Мешков! — разозлилась Анка. — Ты что, меня под полицая подкладываешь?

— Ну что ты несешь, Ружанская? Что ты несешь и как тебе не стыдно?! Просто попросить. Попросить, понимаешь? Никто ж тебя с ним целоваться не заставляет.

— Сволочь ты, — задумчиво повторила Анка. — Но я попробую.

Калиновского она отловила в его очередное патрулирование. Он сначала даже отшатнулся, до того она была не похожа на ту Анечку Ружанскую, в которую он был тайно влюблен с пятого класса. Но сердце все равно заколотилось. Он и смотреть не мог на эту грязную оборванку, и оторваться от нее не мог.