За Отчизну (Часть первая) - Сергей Царевич

Ян Краса положил на стол письмо: - Страшные вести... Не могу даже думать о том, чем это все кончится... - Кажется, тем, что в Чехии не станет мистра Яна Гуса и мистра Иеронима, а к трем мученикам за свой народ прибавятся еще два, - сохраняя внешнее спокойствие, но с глубокой болью в голосе проговорил Войтех. Но через минуту общего тягостного молчания он в бессильной ярости вскричал: - Эти паны-белоручки только языком защищали нашего мистра! Была бы там сотня наших ребят оружейников или кузнецов да просто честных мастеровых вырвали бы мистра из поповской пасти, да еще Сигизмунду напомнили бы его подлость! Некоторое время в комнате было тихо: все сидели, низко опустив голову, тяжело переживая грустные новости. Текла и Божена беззвучно плакали, закрыв лица передниками. Ян Краса поднялся и с печальной торжественностью обратился к остальным: - Пусть же все чехи узнают правду о констанцском соборе! Куда я ни пойду, в каком городе или деревне ни придется мне быть - всем буду рассказывать, кто наш злейший враг. Вы знаете, Войтех, что я решил? Я брошу свое опостылевшее занятие торговца и буду до самой моей смерти разносить среди нашего народа учение Яна Гуса.

3. КОСТЕР "Наверно, скоро рассвет. Сегодня - последняя ночь. Потом не будет больше ни дней, ни ночей... Какая гнетущая тишина... как в могиле... Да, как в могиле. Но у меня не будет могилы... Завтра - костер..." Мигающий огонек светильника едва освещал тусклым, слабым светом каменные стены и своды кельи. Массивная, окованная железными полосами дверь. Наверху, под потолком, окошечко, заделанное толстыми решетками. На кирпичном полу охапка соломы, покрытая шубой узника. Вместо стола тяжелая скамья; на ней стояли глиняная кружка и масляный светильник. Ян Гус медленно шагал по келье: четыре шага вперед, четыре назад. "Боже мой! Когда же окончится эта ночь? Как я устал, как я устал от всего..." Узник опустился на солому. Сквозь дверь смутно доносились мерные шаги: взад-вперед, взад-вперед... "Часовой... ему, верно, очень надоело ходить всю ночь... В углу кто-то скребется. Крысы... много их тут... Босоногие монахи боятся крыс... С корабля, что должен потонуть, крысы бегут... Многие мои друзья стали крысами, а после костра их будет еще больше. Но не все крысы: разве мало у меня верных друзей с твердым сердцем! А все эти милые, простые кузнецы, плотники, сапожники, оружейники, студенты, все те мужики, что так жадно слушали мои слова, - разве они испугаются? Им только нужен вождь... Эх, Иероним! Вот кто мог бы быть вождем! Но, видно, ему определено идти до конца одной дорогой со мной - в костер... Его судьба решена, как и моя, еще задолго до суда... Да разве это суд? Какой же это суд, если приговоры уже давно вынесены: один на случай отречения, чего им хочется больше всего, - это пожизненное заключение в замурованной дыре с форточкой для передачи пищи, и другой, который я выбрал, - костер..." Пламя светильника вспыхнуло и на мгновение осветило мрачную келью и большое черное распятие в углу. Гус невольно взглянул на него. От этих ужасных месяцев допроса и пыток, от мук физических и душевных в его усталом мозгу с особенной силой и яркостью заработало воображение. Перед ним проносились одна за другой картины его жизни в Констанце: дорога, уютный, тихий двухэтажный дом простодушной вдовы Фиды; его арест; бегающие по сторонам лукавые глаза папы, его многозначительные намеки на свое бессилие перед кардиналами; благородное поведение Яна из Хлума. "Какой хороший, верный друг этот Ян из Хлума!" В памяти встает картина: заседание собора, враги бросают ему в глаза оскорбления, лгут, клевещут, обрушиваются со страшными обвинениями; он один против всего собора, покинут друзьями, и вот при выходе из собора к нему подходит Ян из Хлума и смело, на глазах императора и всего собора, крепко жмет ему руку.. А вот другая картина. Последнее заседание собора в рефректории францисканского монастыря, где он заключен. Высокий, сухой кардинал д'Альи с длинным лицом, седой, глаза темные, недобрые, говорит очень учтиво и очень ядовито: "Магистр Иоанн, подтверждаешь ли ты свои слова, что против твоей воли сюда тебя не привел бы ни чешский, ни римский король?" Звучная латинская речь отчетливо разносится по обширному залу. И дерзко звучит ответ Гуса: "Да, подтверждаю. Это мои слова". Кардинал сдвинул седые брови и возмущенно воскликнул: "Какая надменность!" И все кардиналы, архиепископы, епископы, прелаты, монахи подняли дикий вой, как черти в преисподней. И тогда - он это так ясно сейчас видит в своем воображении! - выходит гордо на середину зала Ян из Хлума и, положив ему на плечо руку, кричит, заглушая шум: "Наш уважаемый мистр говорит правду, и я подтверждаю это своим словом! Я бедный рыцарь в нашем королевстве, и можете думать что хотите, но я готов был защищать его целый год так, что его никто не сумел бы взять! Много есть у нас неприступных замков, которые уберегли бы его от этих королей". При этом Ян из Хлума бросил на императора презрительный взгляд. Весь собор остолбенел от неслыханной смелости рыцаря. Сигизмунд сидел как оплеванный. "Низкая, подлая душа у Сигизмунда. Император осудил и предал меня раньше моих врагов..." Наконец в его памяти ожило последнее яркое воспоминание. Вчера после обеда его вызвали в рефректорий. Там его встретили четыре епископа, окруженные прелатами. Неподалеку стояли грустные и расстроенные Ян из Хлума и Вацлав из Дубы. Гусу стало сразу ясно - это Сигизмунд делал последнюю попытку вырвать у него отречение. Ян из Хлума тихим и скорбным голосом сказал ему: "Мистр Ян! Я человек не книжный и не могу давать советы такому ученому человеку, как ты, но если ты на совести не имеешь ничего такого, от чего нужно отречься, то не желаю советовать тебе поступать против совести и убеждаю тебя скорее подвергнуться казни, чем отречься от истины". "Им всем - и собору и императору - нужна не так моя смерть, как мое отречение. Они знают: отрекись я от всего, чему учил народ чешский, - и народ отречется от меня, и наше дело будет загублено... Хватит ли у меня твердости перенести эту страшную казнь? Должно хватить..." Ян Гус взглянул на окошко. Сквозь решетки серело небо, где-то вдали прокричали петухи. По городу пронесся густой звон соборного колокола. "Светает. Надо приготовить последнее письмо друзьям". Узник опустился на солому, порылся в ней и вынул бумагу и свинцовый карандаш. Положив бумагу на скамью, он принялся быстро писать. В келью из окошечка просочилась струя свежего воздуха. По каменному полу аббатства прозвучали шаги и остановились у двери. Щелкнул с громким треском огромный замок, заскрежетали заржавленные засовы, и дверь со скрипом полуоткрылась. В келью заглянул человек в черной одежде, с ключами у пояса. Лицо у него было грубое и уродливое, но глаза добродушные и сочувствующие. - Герр магистр, у вас готово? - Вот мой "добрый ангел"! Передай, дорогой Роберт, это господину Яну из Хлума, а шубу - Петру из Младеновиц. Тюремщик поспешно взял шубу и письмо. - Не надо ли уважаемому магистру вина перед этим... - Благодарю, друг, не нужно... Тут я тебе тоже на память о себе кое-что написал. Возьми. Некрасивое лицо тюремщика было печально. - Господин магистр, одно ваше слово - и я вас выведу отсюда и не покину до самого последнего вздоха! Гус отрицательно покачал головой: - Нет, Роберт, я и раньше мог бы бежать, если бы хотел. Никто не должен подумать, что чех Ян Гус испугался костра. Собор больше боится народа, чем я - смерти. - Клянусь вечным блаженством, магистр прав: весь здешний бедный народ любит и почитает вас, магистр. Но я должен скорее идти... Дверь захлопнулась, и Ян Гус снова остался один. Он грустно вздохнул и, опять почувствовав слабость, опустился на солому. Он погрузился в полусонное оцепенение - реакция нервов на чрезмерное возбуждение в течение этой последней ночи. Прошло немало времени, пока вновь загремел замок и его тайный почитатель, тюремщик Роберт, принес ему кусок хлеба, кружку воды и из-под полы бутылку вина. - Выпейте, магистр, это вас укрепит. Ян Гус почти бессознательно отхлебнул вина и отстранил бутылку: - Спасибо, Роберт, мне ничего не нужно. В коридоре послышались шаги людей и металлический лязг оружия. В широко распахнувшихся дверях остановился епископ рижский Валленрод; его обширная фигура в епископском облачении, с длинным посохом в руках почти заслоняла весь проход. - Магистр Иоанн, сейчас тебе надлежит предстать перед лицом всесвятейшего вселенского собора и выслушать его волю. - И, обернувшись к вошедшим стражникам, епископ приказал; - В знак проклятия снимите у него с одной ноги цепи. Когда все было выполнено, епископ двинулся впереди процессии верхом на крупном сером муле. За ним, окруженный Кольцом многочисленной стражи, шел Гус в магистерской мантии поверх простой черной одежды; правой рукой он поддерживал свободный конец кандалов, оставленных на правой ноге. Улицы были запружены войсками, с усилием сдерживавшими толпы народа. Было шесть часов утра. С озера веяло свежей прохладой, город был залит светом утреннего солнца. Гус глубоко вдыхал чистый, свежий воздух. Он шел, высоко подняв голову, и приветливо улыбался толпе, когда видел взволнованные лица людей, приветствовавших его. Гуса подвели к собору и оставили снаружи, так как в соборе шла литургия и отлученному вход туда был запрещен. Литургия окончилась. Двери собора раскрылись, и Гус вошел внутрь, но, не доходя шестой колонны, силы его оставили - он упал. Поднявшись, Ян Гус огляделся. Около него, не обращая внимания на озлобленные окрики, стояли Ян из Хлума и Штепан. Штепан с болью глядел на этого высокого, худого, изможденного человека, на его желтовато-белое бритое лицо, костлявые щеки, на его глубоко запавшие глаза, все же сохранившие свой блеск и живость, на его упорно сжатые, бледные, без кровинки, губы. Два прелата подошли к Гусу и, взяв его под руки, повели к заранее приготовленному амвону. Ян из Хлума, дергая беспрестанно свою бороду и не глядя ни на кого, быстро отошел к выходу. Штепан, подавленный всем происходящим, остался на месте. Чье-то легкое прикосновение привело его в себя. Перед ним стоял с ледяной улыбкой Михал де Кауза и показывал на выход из собора: - Бакалавр, вы можете занять место у выхода вместе с прочими. Штепан, сам не отдавая отчета, зачем он это делает, таинственно поманил прелата к себе пальцем. Тот с загоревшимся интересом в глазах быстро нагнулся к Штепану и подставил ухо. Штепан нагнулся к самому уху Михала и внятно прошептал ему: - Иуда! А где ж для тебя костер? - и, быстро повернувшись, отошел к выходу и стал рядом с бледным от волнения Яном из Хлума. Побагровевший от гнева и стыда Михал де Кауза, убедившись, что никто ничего не слышал, отправился на свое место и в ярости шепнул Пальчу: - Ничего, скоро, по милости божьей, мы и этого еретика сожжем! Немало я на него потратил золотых талеров! К его удивлению, лицо Пальча было угрюмым. Он не знал, что в прошлый вечер Палеч был у Яна Гуса в тюрьме и несколько простых слов, сказанных его бывшим другом, пробудили в нем былые воспоминания; неожиданно для Гуса и самого себя Палеч долго плакал, сидя у ложа своей жертвы. Михал пожал плечами и стал наблюдать за происходящим. На председательском кресле посреди собора сидел кардинал Иоанн де Бронье. В кардинальском пурпурном плаще поверх расшитого золотом облачения, в красной широкополой шляпе со свисающими по бокам кистями и в лиловых чулках, кардинал как бы дополнял собой всю мрачную картину собора. Напротив него на хорах был поставлен трон императора. Сигизмунд, в роскошной, подбитой горностаем мантии и в императорской короне, сидел на троне, стараясь подчеркнуть все величие императорского сана. Его хитрое, жестокое лицо, прикрытое огромной бородой, с любопытством и плохо скрытым беспокойством было обращено в сторону стоявшего на амвоне Яна Гуса. Пфальцграф Людовик держал перед королем на подушке державу, Фридрих Гогенцоллерн - скипетр, герцог баварский венгерскую корону, венгерский магнат Стефан - имперский меч. На скамьях вокруг сидели кардиналы, архиепископы, епископы, доктора богословия, аббаты, а там, сзади, толпились в тягостном ожидании земляки Яна Гуса чехи. Но, видимо, кардиналы и император не были спокойны за сегодняшнее заседание. Епископ Конкордии поднялся и громогласно прочел декрет, запрещающий под страхом тяжкого наказания кому бы то ни было прерывать заседание. Далее стали выступать один за другим епископы, папский аудитор, за ним - светский представитель собора Генрих Пиро; все они скучно, монотонно сходились в своих речах к требованию осудить Гуса как нераскаявшегося, опасного еретика. Потом последовало длиннейшее, утомительное чтение всего обвинительного материала против Гуса. Один только раз Ян Гус прервал епископа, читавшего обвинительный акт, сказав: - Я прибыл на собор с охранной грамотой его милости короля римского, - и выразительно посмотрел на Сигизмунда. Тот под взглядом мистра потупился и густо покраснел. Но кардиналы бросились на выручку императору. Поднялся невообразимый шум. - Молчи теперь! Потом тебе дадут говорить! - кричал кардинал д'Альи. - Замолчи! Мы достаточно тебя наслушались! - надтреснутым, старческим голосом завопил кардинал Цабарелла. - Заткните ему рот, слышите? повернулся он к охране, указывая длинным желтым пальцем на мистра. В соборе творилось нечто ни с чем не сравнимое по своей дикости и гнусности. Напрасно мистр просил, чтобы ему дали говорить. Духовные пастыри орали как одержимые. Когда восстановилось некоторое спокойствие, епископ Конкордии объявил два приговора: первый - о книгах магистра Яна Гуса, подлежащих сожжению, и второй - о самом Яне Гусе, приговоренном как неисправимый еретик к лишению церковного сана. - Ян Гус был и есть настоящий и очевидный еретик. Он осуждается и проклинается! На предложение отречься Гус, замученный до последней степени, воскликнул: - Эти епископы уговаривают меня отречься! Нет, я не могу изменить своей совести! Никогда! Приступили к расстрижению. Епископы шепотом начали спорить, чем должны быть срезаны волосы - ножницами или бритвой. Ян Гус поглядел на препирающихся епископов, болезненно улыбнулся и с грустной иронией сказал императору: - Государь! Помири их: они не знают, как лучше довершить надругание надо мной! Наконец епископы торопливо и неумело состригли ножницами волосы у мистра. Церемония была закончена формулой, провозглашенной епископом миланским: - Церковь не знает тебя более, она передает твое тело светской власти, а твою душу - дьяволу! Епископ приказал надеть на голову Гуса бумажный колпак с рисунками, изображающими чертей, и с надписью "Ересиарх". Епископ миланский выступил вперед и провозгласил: - Святой констанцский собор вручает суду и гражданской власти расстригу Яна Гуса, исключенного из церковной иерархии! В соборе стало необычайно тихо. Сигизмунд, избегая глядеть на стоявшего перед ним хотя и в бумажном колпаке, но полного величия и спокойствия Яна Гуса, напыщенно обратился к пфальцграфу Людовику: - Любезный герцог! Ты, держащий меч власти для наказания злых, возьми этого человека, Яна Гуса, и именем моим соверши над ним казнь, подобающую еретикам! Пфальцграф выслушал повеление императора, низко склонив голову, затем передал подушку с державой одному из придворных, снял с себя парадную мантию и спустился с хоров в зал собора. Перед ним все расступились, и герцог дал знак солдатам, чтобы они вели Яна Гуса за ним, а сам тяжелыми шагами двинулся к выходу из собора. Когда Ян Гус выходил, он услышал сдавленный голос Штепана: - Мистр, мистр, прощай! Ян Гус на секунду остановился и, взглянув на бросившегося к нему Штепана, тихо произнес: - Люби родину! Перед папертью, освещенной солнцем и окруженной войсками, стоял констанцский фогт в сопровождении нескольких стражников и палачей. Герцог остановился на паперти, оглядел холодными глазами собравшихся и приказал: - Господин фогт города Констанца, возьмите Яна Гуса, который по решению всемилостивейшего государя нашего короля римского и по моему собственному повелению должен быть сожжен! Фогт низко поклонился пфальцграфу и принялся за выполнение приказа. Гус был окружен четырьмя дюжими, с тупыми лицами констанцскими стражниками. Вели его под руки два латника из охраны пфальцграфа. Мрачно зазвонили колокола. Но солнце светило так ясно, так тепло, что не верилось, может ли в такой радостный, светлый день совершиться что-нибудь жестокое и злое. Штепан бросился вперед, но был отброшен солдатами в сторону; он шел, тяжело дыша, стараясь не отстать от шествия. Сначала Гуса провели на кладбище, чтобы он видел, как горят его книги. Мистр сильно ослабел и с трудом шел. На костер с книгами он почти не обратил внимания. Штепан видел измученное лицо мистра под бумажным колпаком, он видел, как губы его шевелились, но что говорил мистр, Штепан услышать не мог. Впереди шествия ехал герцог Людовик, за ним - восемьсот человек его солдат, далее шла городская стража с Яном Гусом в середине, а дальше тянулись войска Сигизмунда. Три тысячи солдат сопровождали в последний путь чешского мистра. Народ тянулся за войском, но, когда шествие прошло через ворота Шпатутор, по приказу императора они были закрыты. Штепану удалось проскочить в самый последний момент. Штепан видел, как герцог Людовик выехал на зеленую лужайку, называвшуюся Брюль. Вороной конь его нетерпеливо помахивал головой. Герцог что-то говорил фогту, показывая вперед рукой. Солнце отражалось на блестящих, полированных доспехах герцога. Солдаты образовали широкий круг. Внутри круга Штепан увидел на зеленой траве лужайки большую кучу дров и соломы. Один из палачей неторопливо вкапывал высокий толстый столб. Штепан стоял на небольшом бугорке, откуда ему была видна вся лужайка. Вот подвели Яна Гуса, и он опустился на колени. Солдаты, не тревожа его, стояли рядом и о чем-то переговаривались между собой. Три черные фигуры палачей возились у столба. Вот Ян Гус поднялся с колен. Черные фигуры подошли к мистру и, взяв его под руки, повели к середине лужайки. Потом вместе с фогтом подошел священник, но сейчас же отошел. Штепан увидел, как мистр выпрямился, поднял высоко голову и начал говорить. Всех слов Штепан не слышал, до его слуха долетали только отдельные слова: "...эту страшную и отвратительную смерть... хочу радостно претерпеть..." У Штепана начало сильно колотиться сердце, его грудь что-то сильно сдавило, он почти задыхался, но отвернуться и уйти не хватило сил. Он видел, как мистра провели по кругу солдат, как к нему подошли его тюремщики. Роберт плакал, утирая большими кулаками слезы; другие два, словно виновные в чем-то, стояли растерянно, с шапками в руках. Мистр что-то им говорил, и они еще ниже опустили голову. Но вот подошел один из палачей и, взяв мистра под руку, повел к столбу. Там он и двое других быстро сняли с Яна Гуса верхнюю одежду и возвели его на высокую скамейку у столба. Вокруг Гуса началась поспешная возня: один из палачей привязывал мистра к столбу веревками, другой притянул его голову цепью, остальные принялись подбрасывать вокруг дрова. Скоро дрова закрыли Яна Гуса до самой шеи. Народ молчал и лишь угрюмо глядел на приготовления. Герцог сошел с коня и направился к Гусу вместе с имперским маршалом Гоппе фон Рапенгеймом. Они подошли к мистру, несколько минут с ним говорили, но с недовольным видом вернулись на свои места и снова сели на лошадей. Пфальцграф с тем же суровым выражением лица решительно хлопнул в ладоши. Штепан вдруг заметил, как от сложенных дров показался беловатый дым, и затем сквозь дым он увидел красные языки пламени, постепенно охватывающие весь костер. Как бы шум ветра пронесся по толпе. В городе ударил колокол. С испуганным щебетанием пронеслась стая птиц. Штепан в ужасе закрыл глаза ладонью, в голове у него все перемешалось. До его сознания донесся тихий говор толпы: - Но в чем он виновен? - Он жил и умирает как святой. Его сжигают за то, что он любил простой народ... Костер уже громко трещал, пламя превратилось в высокую огненную стену. Гус был закрыт столбом серо-желтого дыма и пылающей огненной завесой. Палачи все время подбрасывали в костер дрова. Пфальцграф Людовик и маршал тупо глядели на огромный костер. Фогт стоял возле них, расставив короткие толстые ноги, и что-то сердито кричал палачам, непрерывно вытирая лоб большим цветным платком. Было около пяти часов дня, солнце светило особенно ярко, и на лужайке от солнца и костра стояла нестерпимая жара. Порыв ветра донес до Штепана вместе с дымом странный запах. "Горелое мясо!" - промелькнуло в мозгу Штепана, и, когда страшное значение этого запаха дошло до его сознания, он схватился за голову обеими руками и свалился как подкошенный на мягкую, сочную траву.