Высщей категории трудности - Юрий Яровой

Отдыхали, сбившись в кучу, и смотрели вверх. Там иногда в просветах метели мелькали новые скалы, на которые надо было взбираться или искать обход. Потом стянули с физиономий фланелевые маски и в человечьем обличье на высоте 1300 метров спели песню «Бабку — Любку», наш отрядный гимн. Пели, конечно, от злости, чтобы перекричать ветер.

Десять минут истекли, и снова по траверсу на Тур — Чакыр… Снег, снег и вдруг солнце. Яркое, совсем южное солнце. Только не греет. Под нами клубятся облака — мы выше их, мы вышли на вершину. Ура! От солнца и снега болят глаза, но никто не пищит, все ищут Тур. Вершина Тур — Чакыра — несколько груд камней, в беспорядке наваленных на «пятачке» двадцать на двадцать метров. Ребята побросали лыжи и рассыпались по «пятачку».

От ледяного ветра нигде нет спасения. Под ногами белое клубящееся море облаков, над которым торчат крохотными островками вершины. Грандиозное зрелище!

Наш начхоз не выдержала. Стянула маску, отбарабанила на плоском камне чечетку и выдала сверх программы частушки:

Мы туристы боевые — замечательный народ,

Мы в походы часто ходим — нас холера не берет!

Последний взгляд окрест и — вниз, кто на чем. Проплутали в облаках с часок, пока нашли скалу с рюками, и снова полезли в гору. «Умный гору обойдет, обойдет». У нас все «умные».

После обеденного привала, когда семеро отдохнувших сытых туристов ломились напролом через тайгу, произошла удивительная встреча. Из чащи нам навстречу вышел огромный мохнатый лось. Он стоял перед направляющим Глебом и мрачно посматривал на интервентов. «Ой — ой! — запищала Васенка. — Он же рогатый!» А Глебка величественно махнул на лося лыжной палкой и свистнул. Лось не остался в долгу: фыркнул, тряхнул рогами, но при здравом размышлении тропу все же уступил. «Не понимаю, — до сих пор удивляется Васенка, — как он тебя не поддел на рога?»

— Он же не дурак, — резонно заметил Вадим.

Это я дурак! Как я мог прошляпить такой великолепный кадр: лось против Сосновского! Побеждает интеллект!

А. Броневский».

«Господи, куда мы забрались! Бедная моя мамочка, я так редко о тебе вспоминаю, и так вы сейчас далеко от меня. Непутевая у вас дочка, верно…

Но я все равно знаю: с вами ничего не случится, у вас хватит забот, здравого смысла не паниковать обо мне, когда я в походах. И я о вас тоже не беспокоюсь.

Как — то моя мамочка вздохнула и сказала: «Люська, ты совсем отбилась от рук. Куда тебя черти носят, да еще с парнями? Небось и спишь с ними в одной палатке? — «Само собой, мамочка». — «Бессовестная девка!» — «А почему? Разве ты не знаешь, что я выйду замуж только по любви?»

Моя милая мамуся покачала головой и изрекла: «Ив кого ты уродилась? Один пустозвон у тебя в голове».

Но я на нее не сержусь. А папку я люблю. Он добрый и в усах. На фронте он был старшиной и с тех пор не расстается с рыжими усами. «Старшина без усов, — говорит папка, — что петух без хвоста».

Папка похлопает меня по спине (совсем как Буранка, на котором каждый день ездит по бригадам) и прогудит: «Девка ты у нас бедовая, это верно. Но не забывай: цыгане тоже бродят, бродят, а на зиму все в одно место возвращаются…»

С каждым километром долина Кай — Олы, на которую мы свернули утром, сужается, берега лезут все выше, и все чаще встречаются завалы. Где милая Точа — ленивая, раздольная, с желтыми глинистыми берегами? Кай — Ола — злая река. Во многих местах она подмыла кручи, и тридцатиметровые сосны рухнули в долину. Над Кай — Олой повисли «мосты», при виде которых Вася Постырь вспоминает темпераментных испанцев и их знаменитое «карамба!»

А Коля Норкин выражается по — русски: «Черт подери эту Кайлу!» Коля просто исходит тоской оттого, что у нас нет с собой толовых шашек. «Эх, и рванул бы я этот заломчик!» — мечтательно говорит он, стоя перед завалом, через который ни проехать, ни пройти.

Люди идут по свету,

И в жизни им мало надо,

Была бы прочна палатка,

И был бы нескучен путь…

Но дремлют в бродяжьих душах

Бетховенские сонаты,

И нежные песни Грига

Переполняют их…

Норкин вообще взрывается по любому поводу. Никогда не угадаешь, что его разозлит. Однажды Саша рассказывал о своей бабушке. Она у него учительница, прекрасно знает русскую литературу и, по словам Саши, необыкновенная женщина.

«Терпеть не могу старух, — вдруг перебил его Коля. — Противно слушать, как они с утра до вечера только и говорят о похоронах и поминках. К моей бабке ходит вся улица. Она самая старая — ей уже за девяносто лет. Вот все старухи к ней и ходят, грызут семечки и удивляются: «Как же ты, Мария Тимофеевна, все ходишь по земле — матушке»? — «А я уж приглядела себе местечко под могилку. Веселенькое такое, в сторонке. И тополек посадила. Пусть надо мной тенек будет.» — «Чмо!»

«Чмо» у Коли означает высшую степень презрения. «Чмокает» он великолепно, так и хочется похлопать его по губам…

Но сегодня Коля — самый добрый из всей семерки. Он первым вызвался дежурить ночью у печки, помогает у костра поварам, таскает за двоих сушняк… Отчего?»

3 февраля.

Мороз не больше пятнадцати градусов, ветер средний.

Полог — простыня оправдал себя полностью. Только выбираться сложно. Надо продумать шторную конструкцию.

В группе все здоровы, бодры, поют. Идем в графике. Я думаю, что этот поход на Рауп будет самым интересным из всех наших трех походов высшей категории трудности.

Г. Сосновский»

18

Огромную тридцатиместную палатку спасатели с трудом растянули между деревьев. Здесь было тихо, пощипывал лицо мороз, с верхушек сосен время от времени глухо падали снежные хлопья, — только это и нарушало лесное безмолвие. И вдруг в той стороне, где спасатели нашли палатку сосновцев, явственно прозвучал далекий человеческий стон. Я вздрогнул. Померещилось?

Васюкив, сидевший рядом со мной у огня, объяснил: стонут останцы. «Сплошь дырявые, вот ветер и свистит в них» — сказал он хмуро. Ему самому, видимо, тоже действовали на нервы эти стоны.

Находка палатки, а главное, труп Сосновского подействовали на спасателей, как шок. Они рубили еловый лапник, варили ужин, все шло своим чередом, а я то и дело встречал угрюмые взгляды. Все переговаривались вполголоса, словно мертвый лежал здесь, у палатки, а не за перевалом.

Оживленнее всех выглядел прокурор. Даже чересчур оживленно. Он неожиданно подсел ко мне, с наслаждением вытянул ноги к огню, заговорил бодро:

— Печет? Штаны еще не прожгли, а? Вот вы и попали в очевидцы. Все журналисты мечтают быть свидетелями. Не так ли?

На душе у меня было скверно. Мало того, что я в своей городской одежде промерз, как собака, так черт принес этого прокурора.