Гений (СИ) - Марс Остин

В какой-то момент у Деда кончились вообще все деньги, судя по тому, что он умерил свою одержимость и согласился сдавать часть территории замка городской администрации, там снесли часть стены и построили административное здание, в котором когда-то находились офисы городских служб. Но потом рядом построили ресторан «Стрела» и район заимел плохую репутацию, офисные клерки оттуда сбежали, а на их место вселилось отделение полиции, что немного улучшило обстановку в районе, но добавило мрачности замку. Из-за снесённой стены во двор замка можно было попасть без особых усилий, стену начали разбирать местные, старый раствор плохо держал камни, а камни были хорошие, так что очень быстро кончились совсем. Дед построил на месте древней стены современный забор, который можно было легко перелезть, при желании, зато он никому не был нужен и стоял спокойно, сквозь него шла тропинка, по которой они ходили в прошлый раз с Эльви.

Барт почему-то был уверен, что найдёт этот клад, и пойдёт с ним к Эльви, и скажет, и она обалдеет, и признает, что он гений, и чай заварит. Было в этой уверенности что-то неприятное, что-то похожее на то чувство, которое он испытал, когда она протягивала ему сумку с его вещами, он пока не понимал, потому что не хотел понимать, но от ощущений отгородиться не мог, они были быстрее, чем его навык самообмана.

«Потом об этом подумаю, не сегодня.»

Он поднялся ещё выше, перешёл на магическое зрение, осмотрел весь замок, нашёл спящего Деда — он жил в крохотном домике садовника, замок давно был непригоден для жизни, там даже крыша ввалилась, как будто время сломало дому хребет и бросило умирать.

«Что же ты хотел здесь найти, старый ты одержимый Дед?»

Он просканировал дом всеми способами, ничего примечательного на нашёл, там даже металла почти не было, и коммуникации давно разобрали. Подземные ходы под домом и территорией выглядели интересно, но были давно изучены, судя по следам аур — они были гораздо отчётливее, чем если бы там просто ходили, там кто-то методично разбирал кладку стен, годами, Барт даже построил специальный магический фильтр, позволяющий отслеживать изменения во времени, и смотрел, как гораздо более молодой и здоровый Дед методично продвигается вдоль подземного хода, из прошлое в настоящее, изменяя стены.

«Там точно искать нечего.»

Он чувствовал, что в этом подходе что-то есть, и стал разрабатывать именно эту стратегию — изучать не настоящее, а прошлое, чтобы найти клад в тот момент, когда его прятали. Нужного заклинания он не знал, так что пришлось подумать. Он опустился на крышу замка, достал тетради, стал чертить и считать, в какой-то момент понял, что места опять мало, и пошёл внутрь замка, искать самое большое окно. Нашёл, оно было над парадной лестницей и занимало два этажа, стёкла сохранились, так что он достал свой универсальный карандаш, пишущий на всём, и стал сочинять заклинание, позволяющее не просто смотреть в прошлое, но и анализировать изменения аур, накладывая несколько картин друг на друга.

В трансе получилось быстро, и исписал он совсем не так много, как опасался — всего пару метров стекла. Построил заклинание, наполнил силой до такой степени, чтобы можно было посмотреть на момент постройки этого замка, с удовольствием посмотрел на работу строителей, потом на жизнь семьи, потом на жизнь их детей, и их детей, и ещё поколения. А потом нашёл странную подозрительную закономерность.

Решив подойти поближе, он вышел из транса и прошёл пешком в дальнюю часть заднего двора, там был старый парк с пустыми фонтанами и неухоженными деревьями, но дорожки были на тех же местах, что и сто лет назад. Барт шёл по этим дорожкам, частично находясь там, в далёком прошлом, где по этой же дорожке шла женщина, которая несла в своей ауре радость, подозрительную радость, подозрительно часто. И несла она её в семейный склеп.

Дверей у этого склепа давно не было, так что Барт вошёл без помех, закрыл дверной проём щитом от света, зажёг магический светильник и ещё раз ушёл в транс полностью, изучая следы аур — боль, скорбь, грусть, обида… и широкая полоса радости, такая нахоженная, как будто эта женщина ходила по одному и тому же маршруту тысячу раз, всегда с одними эмоциями. Он оставил заклинание прошлого, внимательно осмотрел настоящее — вокруг были каменные гробы, массивные и очевидно дорогие, из мрамора, из гранита, самые свежие из бетона, потому что семья обеднела, но старые всё равно никто не тронул — грех.

«А я не верю в грех.»

Он дошёл до нужного гроба, к которому вёл след радости, нашёл сосредоточение этой радости, в ногах усопшего, магией отодвинул крышку гроба и заглянул внутрь — в ногах давно высохшей, судя по туфлям, женщины лежал маленький сундук. Он не решился его открывать, просканировал остальные гробы, и убедился, что такие же сундуки лежали в каждом гробу, на том же месте.

«Туда складывают памятные вещи родственники усопшего, у нас тоже так делали, только без сундука, просто в мешочках.»

След радости на этом сундуке говорил о том, что внутри явно не памятные вещички усопшей, там что-то из мира живых, а осмотрев внимательно крышку гроба и следы от неё на самом гробу, он убедился, что его открывали много раз, приоткрывали, точно как он сейчас, снизу, чтобы добраться до сундука.

«Здравствуй, клад.»

Развеяв все магические построения, кроме источника света и щита на двери, он осторожно достал сундук левитацией, поставил на лавку для скорбящих, сел рядом, открыл сундук и замер от окатившей его волны очень древней магии — внутри были заклинания, похожие на те, которые сейчас ставили на кухонные шкафы, чтобы сохранить еду свежей, и очень мощные щиты, позволяющие закрыть эти заклинания от магического поиска.

«Это делал маг сильнее меня. Ого.»

Что-то ещё в этих щитах было интересное, но ему было не интересно разбираться, гораздо больше хотелось узнать, что внутри, и он открыл верхний конверт, запечатанный сломанной сургучной печатью, которая показалась знакомой, но он не стал рассматривать, спеша открыть письмо. Письмо выглядело так, как будто его написали вчера — плотная сероватая бумага, насыщенные фиолетовые чернила, твёрдый почерк взрослого и уверенного в себе человека, и очень богатого, судя по тому, как просторно он писал, не пытаясь экономить чернила и бумагу. Манера письма была устаревшая, но, тем не менее, прекрасно читалась, и Барт стал читать, мысленно переводя на современный язык.

«Моя дорогая, моя милая Софи, целую твои нежные ручки тысячу раз, и припадаю к твоим крохотным ножкам, моля о прощении. Я худший из людей, и несчастнейший из них — я снова вынужден отложить свой приезд и оставить тебя в праздники без своей любви во всём объёме. К огромному моему прискорбию, местный хозяин, господин Аль-Сухум, так прельстился моим обществом, что нипочём не желает меня отпускать, его пиры вынимают из меня всю душу, крайний был три дня назад, и я так испраздновался, что вот только осилил добраться до письменного прибора, чтобы написать тебе, душа моя. Я в полном здравии и готов пировать дальше, хотя сердце моё и болит из тоски по тебе, но тем сильнее я буду стремиться здесь всё закончить как можно скорее. За меня не волнуйся, меня хранят твои молитвы, лучше любых лат, но латы тоже целы вполне. Читаю твои письма каждый день, они согревают меня изнутри. Жду встречи сильнее, чем северяне ждут весны, готов принять смиренно все проклятия, которыми тебе будет угодно меня осыпать — видят боги, я их заслужил, задержавшись в этой гостеприимной пустыне на столь долгий срок. Простить себе не могу, что уехал из столицы без единого твоего портрета, умоляю — закажи для меня копию с любого своего изображения, какое тебе больше нравится, чтобы я мог носить в кольце или медальоне, это будет мне лучшим подарком от тебя.

Твоего величества преданный раб, страны этой несчастной король, Георг 12й.»

«Хорошо, что я сижу.»

Мыслей в голове вообще не было, только тишина и пустота, и странное терпкое ощущение, от которого пылало лицо и сжималось что-то внутри, от чего хотелось остановиться и было невозможно остановиться — он бы прекратил, честно бы прекратил, и вроде бы даже хотел, но что-то его как будто вело, как быка за кольцо в носу, от строки к строке, иногда дважды по одной и той же фразе. Это было неловко до глухого внутреннего воя, так стыдно, как будто это он написал, и весь мир об этом узнал, и все тыкают в него пальцем, а он просто стоит и мечтает никогда не писать этого, но уже поздно.