Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн

так и личная. Стоит ли помнить прошлое, если не стараться уловить в нем намеки и указания на то, как нужно поступить в настоящем и к чему следует стремиться в будущем? А иначе зачем мне знать, кем был мой прадед, от кого произошел мой отец и кто истребил других моих предков? Как ты можешь понять свое собственное место, свои цели, направление своего движения, то есть все, что именуется Предназначением, без того, чтобы прочертить длинную линию предшествовавших тебе жизней, смертей и судеб? Ведь без этой линии ты никто. Никто, «мэт», мертвец, Голем, глиняный хлам на чердаке пражского дома; говорят, он лежит там до сих пор в назидание прочей ходячей и дышащей глине…

Мой дядя рабби Барух души во мне не чаял. Еще бы, родной племянник, прямой продолжатель династии Бешта, бриллиант столичного меджибожского двора, будущий великий цадик, которому назначено объединить евреев, оставшихся без единого духовного наставника, разбредшихся, как лишенное пастуха стадо, по многим – большим и малым – хасидским дворам Подолии, Волыни, Полесья, Галичины и Бессарабии. На эту роль готовила меня мать, об этом говорил со мной царственный дядя.

Во время моего взросления он безраздельно управлял двумя дворами – в Тульчине и Меджибоже, но претендовал, безусловно, на всю Подолию, а может, и более того. Проведя первые годы жизни на коленях Бешта, он, казалось, должен был впитать если не безграничную мудрость деда, то хотя бы его беспримерную скромность, здравый смысл и дружелюбное снисхождение к человеческим слабостям. Бааль-Шем-Тов никогда не строил из себя великого праведника и непревзойденного знатока Учения; напротив, в своих странствиях он любил представляться безвестным простаком, чуть ли не неучем. Но судя по тому, какие истории о творимых им чудесах звучали повсюду, где только жили евреи, каждое его слово значило неизмеримо больше, чем ученые диспуты многомудрых раввинов.

После смерти деда маленького Баруха отдали в учение самому значительному ученику Бешта – рабби Дову-Беру из Межирича, прозванному Магидом, то есть Проповедником, за выдающееся знание Торы. Никто лучше него не мог бы научить мальчика распутывать хитросплетения талмудических толкований, отыскивать жемчужины истины в древних и новых трактатах еврейских мудрецов и готовить свой собственный разум к тому, чтобы ярче освещать тусклую реку текущей жизни немеркнущим огнем Учения.

Конечно, мало кто из хасидов Бешта и Дова-Бера полагал, что Барух заметно превзойдет кого-либо из двух своих учителей. Гадали лишь о том, от кого он возьмет больше – от великого скромника с огромным сердцем или от великого мудреца с огромным знанием. Впрочем, были и такие, кто, приводя в пример особо расторопного ягненка, сосущего от двух маток одновременно, полагал возможным совмещение обеих этих добродетелей – пусть и более умеренное в каждой своей составляющей. Реальность, однако, посрамила и первых, и вторых, и третьих.

Когда Барух достиг брачного возраста, ему стали подыскивать достойную невесту. Все соглашались, что внуку Бешта причитается нечто из ряда вон выходящее. Не обнаружив достойной семьи на еврейских просторах тогда еще целехонькой Речи Посполитой, хасиды обратили взоры на запад, а конкретней – в императорскую Вену, и не просто в Вену, но к стенам одного из богатейших домов Священной Римской империи – дворцу банкира и откупщика реба Тувии Кацкеса.

Каменное трехэтажное здание с высокими лепными потолками, расшитая золотом одежда, две дюжины слуг в напудренных париках, конюшня с роскошным выездом и породистыми скакунами, прилегающий ландшафтный парк со статуями, прудом и затейливо подстриженными деревьями – рядом с этим великолепием меркли даже дворцы графа Станислава Потоцкого, на которые подольским евреям разрешалось взирать разве что из-за ограды. А уж сравнивать особняк, где поселили новобрачных, с подслеповатыми покосившимися домишками цадиков Меджибожа, Межирича и Тульчина вовсе не приходило в голову никому. Предполагалось, что Барух продолжит обучение у самых авторитетных раввинов Вены. Так или иначе, когда спустя несколько лет внук Бааль-Шем-Това вернулся в Подолию, чтобы наконец возглавить хасидские дворы Тульчина и Меджибожа, он был совсем другим человеком.

Довольно скоро рабби Барух получил у хасидов прозвище «сердитый цадик», а резиденции, которые он отстроил для себя в подольских местечках по венскому образцу, подарили ему в народе еще и звание «Тульчинский герцог». Два этих имени были, как ни странно, тесно связаны между собой: деньги на свою роскошную жизнь Барух взимал с хасидов, которые приходили к нему за советом и благословением, сердито прогоняя тех, кто осмелился явиться пред грозные очи цадика с пустыми руками. Не ограничиваясь этим, он постоянно разъезжал по Подолии, взимая мзду в каждом городке и нисколько не считаясь с местными цадиками.

Казалось бы, такая манера должна была отвратить людей от моего дяди, ведь временами они отдавали ему последние гроши, нередко получая взамен лишь гневную отповедь, а то и удар палкой. Но вышло ровно наоборот: число приверженцев «сердитого цадика» росло не по дням, а по часам. Наверно, богатство резиденции рабби Баруха внушало хасидам еще больший трепет, чем рассказы о чудесах, которые когда-то творил его знаменитый дед. Дом «Тульчинского герцога» действительно напоминал дворец, заметно превосходя размерами и богатством отделки все дома, виденные прежде в здешних местечках и деревнях.

Помню, как я впервые подошел к его железным воротам – кованым, с позолотой и узорчатыми завитками, бочком просочился внутрь и, борясь с желанием убежать, двинулся по обрамленной розовыми кустами мраморной дорожке к главному входу, чьи массивные двери красного дерева не посрамили бы и французского короля. На крыльце меня поджидал похожий на господина слуга в элегантно расшитой ливрее, чьи золотые узоры хорошо гармонировали с позолотой дверных ручек и мерцающими прожилками мрамора. Вкусы хозяина явно склонялись к драгоценному металлу…

Моя мать Фейга была зеркальным отражением своего брата; иногда мне даже казалось, что она превосходит его желаниями и запросами. Впрочем, трудно сказать, кто кого отражал: она его или он ее. В безудержной тяге к богатству и власти всегда есть что-то женское, поверхностное. Богачи и властители украшают себя роскошью и подданными совсем как женщина, когда она румянит щеки, подкрашивает губы и навешивает на себя браслеты и ожерелья, и результаты этой временной бутафории точно так же никогда не удовлетворяют их дольше, чем на час-другой. Так или иначе, но мама непрерывно восхищалась рабби Барухом, ставя его в пример и горько упрекая отца за неумение и нежелание хоть в чем-то походить на такой выдающийся образец.

Не знаю, на что рассчитывала единственная дочь Бааль-Шем-Това, выдавая честолюбивую Фейгу замуж за молодого человека из хорошей семьи, но ожидания явно не оправдались. Отец не стал