Искупление - Лизавета Мягчило

Это поглощающее чувство. Настолько огромное, растекающееся пронзительно-горячим в груди. Что невольно начинаешь тонуть, забываться. Утыкаясь во влажные волосы носом и щуря глаза, прижимая к себе самое дорогое, самое ценное, что позволила взять жизнь.

Открывая глаза, он понял, что умер в очередной раз.

Взгляд упирался в темный брезент палатки, спина затекла от долгой неподвижности, он замерз. Но самым страшным было то, что больше Бестужев не чувствовал её запаха.

— Я тоже… — Хрипит с сиплым выдохом и зарывается пальцами в собственные спутанные волосы. Сжимает до рези в глазах, до тех пор, пока боль не прострелила натянутую кожу, не вгрызлась в виски.

Вытравить. Всего лишь очередной яркий сон. Просто забыть. Господи… Ему стало мало кислорода. Храп спящего в инвалидном кресле Елизарова показался чем-то инородным, неправильным. Не после того, как он видел воспоминания, перемешанные с мечтой. Там. На печи.

Выбраться, просто смыть это всё. На подходе к заброшенной деревне, в подлеске, днем он видел звенящий широкий ручей.

Язычок молнии под пальцами подрагивал, заедал и громко сипел, норовя разбудить Славика. Аккуратно прикрывая за собой палатку, Бестужев на ходу натянул кроссовки, запихнул распущенные шнурки под задник и трусливым бегом рванул к подлеску. Прочь от огня, вылизывающего каждый мелкий камень на поляне, прочь от танцующих жадных теней. К отрезвляющей ночной прохладе, к юрким порывам ледяного ветра и шепоту покачивающихся ветвей высоких деревьев.

Это невозможно терпеть, с таким просто нереально жить, это выдирает из него кровавые куски. Медленно, с наслаждением вытягивая каждую жилу, накручивая на коготь боли каждый тонкий нерв.

Он не помнил, как оказался у ручья, просто почувствовал, что руки упираются в сырую землю, выстланную низкой травой. Ткань джинс на коленях быстро пропиталась ночной росой, небо, проглядывающее сквозь ветви над головой, неспешно разукрашивалось алым. Близился рассвет.

Зачерпнув ледяную воду в сложенные лодочкой руки, Саша с яростью плеснул её в лицо, с нажимом прошелся подушками холодных пальцах по глазам. Затем снова. Снова. Пока капли, скользя по локтям к закатанным рукавам, не пропитали байку. Пока не начали стучать зубы, а губы не посинели. Вытравливая её изнутри, насильно вытаскивая наружу.

Смоль не шла из головы, проросла в нем, пустила свои ядовитые корни. Каждую ночь он летал в небесах, а наутро крылья с оглушающим хрустом ломались, и он разбивался о землю.

Закрывая глаза, Бестужев беспомощно опустил голову. Капли срывались с влажных прядей, беззвучно ныряли обратно в ручей, порождая мелкие круги. Вода доставала выше запястий, он продолжал упираться в мелкое песчаное дно, пока судорога не начала выкручивать пальцы. И в этот момент, раскачиваясь, отчаянно моля судьбу о прекращении этой агонии, Саша почувствовал маленькие узкие ладошки на своих плечах.

Больно, горько и обидно. Он не осмелился открыть глаза. Засмеялся. Надломано, отчаянно и горько, как смеются идущие к эшафоту на казнь. Через пару мгновений этот смех обернулся хриплым воем, внутри всё скрутило, но заплакать он не смог. Слабак. Сил не хватило даже на глупые злые слезы, способные принести хоть немного облегчения…

Невесомые руки сжались чуть сильнее, одна отпустила плечо, пустилась вверх по напряженным шейным позвонкам, зарылась в волосы на затылке, поглаживая спутанные пряди. А он откинул голову назад, льнул навстречу. Так плотно зажимая веки, будто от этого зависит, останется ли она с ним рядом. Будто отрицание реальности позволит ему задержаться в этой ласке еще на один миг.

Наверное, он утопился в ручье.

Эта мимолетная мысль вызвала всплеск вымученной радости.

За секунду до того, как зазвучавший девичий голос прижал его к земле, закидывая обратно в озябшее тело. Голос не был Катин, никогда раньше он не слышал подобного звучания.

Мягкий и гладкий, словно каменная галька. Каждая его нежная нота была неестественно отполирована. Идеальна. Перетягивала на себя весь фокус внимания. Отпрянув, Бестужев упал в ручей, ледяная вода нырнула в кроссовки, в штанины джинс, лизнула живот, покрывая тело колючими мурашками.

— Как ужасна и восхитительна твоя боль. От любви мужчина умирает красивее, чем от любого оружия. Следы от нанесенных ею ран так сильно истерзали твоё сердце.

Обернувшись, он увидел, что над ним возвышалась хозяйка медных гор. И от взгляда на неё в груди застывало дыхание. Господи, как прекрасно было её лицо, как тонок девичий стан, скрытый длинным сарафаном. Зеленоглазая, с алебастрово-белой кожей и чувственным изгибом алых губ. Тонкие черты не просто пропитаны нежной женственностью — они её чистое воплощение.

За спиной толстая иссини-черная коса, доходящая до плавного изгиба бедер. Даже когда малахитница наклонилась, упирая тонкие хрупкие пальцы в скрытые тканью колени, не шевельнулся ни единый волосок. Переплетенная с тонкой нитью малахита, коса будто была создана из камня умелой рукой скульптора. Проведи по волосам рукой — не почувствуешь мягкости, не переберешь пряди. Лишь лед равнодушного камня.

Созданным из малахита казался сарафан, таким же каменным — небольшой аккуратный кокошник. Отдавало холодом само её дыхание. На груди любопытствующего существа примостилась аккуратная золотая роза — дар его друга.

Саше сказать бы хоть что-то, подобрать правильные слова, ведь их путь вот он — окончился настоящей победой. Чудом из камня и волшебства. Но они тяжелыми булыжниками осели где-то в грудине. Измученный собственными снами, Бестужев понял, что это потрясение добило его окончательно. Голос застыл, онемел язык. Он мог лишь смотреть.

Как насмешливо прищурились изумрудные глаза, а губы растянулись в лукавой улыбке, заставляя идеальную кожу изогнуться двумя ямочками на щеках. И тогда ему подумалось, что, если бы образ Смоль не врос в его естество — он всё равно оказался бы пленником чар. Потому что сберечься от влюбленности в малахитницу просто невозможно.

Холод отошел на дальний план, не трясло озябшее тело, не немели пальцы. Липнущая намокшая одежда не доставляла неудобств. Саша чувствовал себя окутанным ярким светом костра мотыльком, очарованным смертельным пламенем. Ему уже нет дела до других забот и тревог. Он просто летит вперед.

Поднимается с колен, делает широкий шаг из ручья и оказывается совсем близко к разгибающейся Навьей деве. С удивлением отмечает, что макушка малахинтницы едва достает до подбородка, но при этом она умудряется смотреть на него снизу вверх — снисходительно и непоколебимо.

Подушечки светлых пальцев огладили лепесток броши, девушка по-птичьи склонила голову на бок:

— Расскажи своему другу, что не барыня я, и господицей быть никому не желаю. Не по нраву мне, когда лбами о землю бьют, Александр. А подарок его дорогим станет мне. Как живой цветок, словно каждый лепесток