Дневник Распутина - Коцюбинский Даниил Александрович

Быть может, влекомый помыслами, которые сильнее клятвы… нарушил сию.

И может во гневе своем на сих праведников – лишнее об них молвил, и сие вызвало гнев Твой. Но, Государь мой! Глас народа – глас Божий, и сей глас (Именем Государственной Думы) говорит нам, что г. Новый недостоин милости Твоей… И молит тебя – отпусти его!»302

А дале он свои сладкие слова задобрил целым рядом выписок «обо всех поганях», которые собрал «муж праведный – отец Илиодор» – Бадьмы кум.

А мало того, што послал эти записки во дворец, еще направил их в Государственную Думу, передав сам все Пузатому303. Вот.

Это, уж, не двухличник, а сатана о трех лицах:

Мне – улыбается.

Илиодорушке – улыбается.

А Пузатому обоих предает…

Эх, кабы да на него – веревку!

[Погоди.] Придет твой час!

15/3-15 Как Мама испугалась

Кто сердцем искренне верит в Бога, тот и в черта верит… И как не хитри, не лукавь, а черт бок о бок ходит с Господом Богом.

Вот.

Мама не токмо верит в Бога, а вся ее чистая душа в этой вере живет, и потому ее спугнуть так же жалко, как неоперившегося птенчика. И наши святители сие знают. И часто неразумно ее пугают, смущают ея покой…

Было это давно. Мама сидела с Маленьким на руках в саду у себя; ан, вдруг, большой черный орел над ея головой пронесся, да так близко, что Мама почувствовала, будто на нее ветром подуло от взмаха его крыльев… Мама вскрикнула…

А когда ввечеру спросила у свово духовника – был тогда Феофанушка304, что сие обозначает? То он сказал: «Надо молиться, ибо черный орел – вестник смерти; надо молитвой отбить сию страшную весть».

Уже к ночи с Мамой такой был припадок, што ея профессор Бот[кин] сказал, что трудно поручиться за нее…

Она билась, как подстреленная чайка, и все шептала: «За мной, это за мной прилетал он!» Ночью вызвала меня Аннушка. Когда я пришел к ей, то думал, што уже запоздал – такое у ей было страшное лицо. Гляжу на Аннушку и спросить боюсь. Только чувствую в душе своей, что Мама жива. Ея дух всегда со мной… Думал иное: не потеряла ль она разума?.. – А Аннушка чуть шепчет: «Иди, иди скорее. Доктора в тревоге. Папа в ужасе…»

Вошли…

Всех выслал… Положил руку на голову… Уснула… и, засыпая, чтой-то шептала, да мне не понять. Спрашиваю у Аннушки: «Чем она?» Говорит: «Спрашивает у тебя: к жизни, к смерти этот сон?»

Стал гладить ее и говорить ей такое веселое, такое хорошее, что у ее лицо, как у младенца, заулыбалось. Заснула. Проспала часа два.

Велел Зати305 принести ея питье, когда выпила, спрашиваю: «Откуль такое? Кто и как напугал?»

Оказывается, никто не знает, она даже Аннушке не сказала… Рассказала мне и про орла, и про то, как святой дурак разъяснил…

Рассердился я и прикрикнул на нее (уж я в то время стал яво отваживать от Папы и от Мамы): «Он не духовник, а злой каркун… Завидные глаза яво, – черный орел это не вестник смерти, а вестник великой Царской радости! Случится чудесное твое избавление от тех, кто от тебя и от Солнышка заграждает милость Божию. Ен есть знак хороший!» Опосля еще, как Мама совсем успокоилась, то сказал ей: «Помни таку мудрость: “Дураку и ворогу николи сна не рассказывай!”» Вот.

И вот теперь, когда Мама, испугавшись злого карканья Илиодорушки, впала в тоску, то я ей напомнил давнишнее про черного орла-вещуна…

Так надо завсегда ее оберегать и от божеского, и от нечистого. Вот…

А Бадьма, мошенник над мошенниками, а ум у него просто сказать необычайный!

После всей этой истории, когда он понял, что ужо Гермогену и Илиод[ору] – крышка, то стал ко мне ластиться. Написал Аннушке: «Теперь, когда посрамленные враги дорогого нам Старца далеко, должен сознаться, что мне стоило большого труда – унять страсти!.. Но теперь, Слава Всевышнему, все уладилось. И нам [надо] помнить, что политическое руководство святым Старцем теперь всецело лежит на Вас и на Вашем глубокочтимом батюшке… Ибо он – Старец, Богом избранный Друг Высоких Особ… и на ком остановится его глаз, тот и будет приближен… а как весь мир полон хитрых и недобрых людей, которые мнут осилить Святого Старца, то мы обязаны руководить им. – А посему довольте обеспокоить Вас иметь со мной беседу насчет моего друга графа Копн… [Капниста]306, коему могла бы быть поручена концессионная работа по Сибирской ветви. Сей человек не только большого ума и деловитости, но и поистине “царский и православный”..»307

А от этого графа-мошенника, как узнал от Витти, – Бадьма взял 50 козырей за то, что свез его к нам, да еще условился, что будет с ним, что будет с ним в паях работать, ежели што…

А посему я сказал Аннушке, чтобы не торопиться, покуль я не поговорю с Виттей… обо всем.

Опять лезет Бадьма

Б[адмаев] на меня рассердился, что я не допустил этого продувного Капниста к этой железной дороге. А мне сказал Виття, что он своих даст, и дал.

А когда я передал Аннушке доклад, составленный Виттей, и в ем выступил генерал Райбот [Рейнбот?]308, то Б[адмаев] ошалел. Стал блохой прыгать передо мной и кричать: «Как, што, почему такое? Ежели я, – грит, – боле тридцати лет над этим делом стараюсь, вдруг тебе посунули этого генерала…» Давши покричать Б[адмаеву], я сказал: «А теперь погодь! Чего? Тебе твой гнилой граф Коп. [Капнист] дал 50 козырей?»

Молчит.

«Дал… так вот, тебе мой генерал даст сто и полета… Полета – кинь свому графу в рожу, а сто получай… Потому тут без тебя ничего не выйдет!»

Сразу отошел желторотый… Даже засмеялся! – «А кто, – спрашивает, – тебя так навострил?»

«То-то, – говорю, – ты думаешь, што я без тебя – совсем пропащий мужичок… То-то!»

Как ни приставал, косоглазый, я ему про Виттю ни слова.

Только от него как скроешь?

Тетрадь 8-ая

Был у меня Бадьма… сказал, что надо бы подобраться под Калин[ина]. Этот дружок с дудочкой собрал слишком много бумажек… Все боле обо мне. Там немало брехни Илиодорушки…

Дело в том, что он откупил от Вол…309 (в секретарях был у Хвоста) – сводку.

В той сводке (филерская и еще секрет) 80 листов. И там все, што сволок в одну кучу этот распоганый [Рае…?]310 Там и то, что он получил от Ил[иодора], и еще боле, што собрал через мою челядь…

Эти похабники, замест того, штоб меня стеречь от всякой напасти, все списывают, особо по бабьему делу… Ну и кажна копейка, откуль пришла, обо всем они доходят.

И вот.

Говорит Бадьма, только один есть человек, который весь этот мусор, все бумажки соберет и передаст нам. Это Курлов…

Человек, видать, совсем из разбойников, а придется с им иметь дело. Так.

Вот Бадьма передал для Папы (ране чрез Маму) список тех, коих он хатит в Государственный Совет…

Показывал Ваньке311.

Он говорит, почитай, с половину откинуть надо, потому, хоча они и правые, а это покеда до стула… а там сразу пойдут с Гучковым тюкаться… и он их здорово обделает под свой колер…

Так он сказал, не гож кн. Щербатов312, он в студентах сицилистом был… ну, он-то из по[ля]ков, этот граф Ан… [Ал..?]313 – очень, говорят, занозистый старик – одно слово, язва. А Сам, грит Ванька, Кал[инин], хоча и считается нашим, а нас всех коли [на то] пойдет – съест…

Одначе всех не выкинешь. Одначе Ванька велел тройку откинуть: князя этого Щер[батова], ну и дурака Тах-ни…[?]314 прямо сказать, продажная шкура.

Скажу Бад[маеву]… пущай список переделает.

3/4-16 [15?] г

Бадьма был. Сказал: необходимо наискорейча направить дело с Восточным банком.

В этом деле, окромя яго, бьются еще двое, каки-то банкиры. Приезжал еще какой-то Жданов315; банкир. Сам из мужичков рязанских, но такая пройдоха.

«Вот, – говорит Бад[маев], – этот дорогой нам человек. Сам выходец из недров Земли, а посему мол, понимает, что нужно рассейскому мужичку… Надо, – говорит он, – штоб Рассейский мужичек мог легко податься на Сибирь, где и земли поболе, и земля еще плодлива. И вот, – говорит, – этот наш банк-то мужчичку глаза откроет».