Тридцатая любовь Марины - Владимир Сорокин

– Невероятно… Слушай, Тонька, приезжай ко мне!

– Не могу, Маринучка.

– Почему?

– Веду своих в Крэмл.

– В Кремль? Чего там смотреть? Ментов что ли?

– Не знаю. Чего-нибудь. Мне все равно… Может мы потом обедать вместе?

– Давай. А где?

– Метрополь? ЦДЛ? А может в нашем?

– Да ну. Давай где-нибудь подальше.

– У Сережи?

– Он сидит полгода уже, твой Сережа.

– Как?

– Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда.

– O'kay. Я за тобой заеду. Около двух.

– Жду, милый.

В два они уже сидели за квадратным ореховым столиком, ожидая возвращения проворного официанта.

Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол, а подбородком – о сцепленные пальцы, смотрела на него.

Тони. Тоничка. Тонька.

Все такой же: пшеничные – ежиком – волосы, брови, усы. Шведская оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук с голубым зигзагом.

– Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька?

– Нормально. А ты?

Марина вздохнула, вытянула из квадратной коробки сигарету, и тут же перед глазами вспыхнул огонек.

– Мерси. Я вроде тоже ничего.

– Ты какая-то грустная. Почему?

– Не знаю. Это неважно. Ну ее к чорту эту грусть.

– Правильно.

Официант принес водку, черную икру, масло, горячие, белые от муки калачи и салат «Столичный».

– Отлично, – Тони подхватил запотевший графинчик, разлил, – Мери, я хочу выпить за…

Но Марина, порывисто протянув свою узкую руку, коснулась его пальцев, подняла свою рюмку:

– Милый, милый Тони. Знаешь… как бы тебе это объяснить… вобщем… Ну их всех на хуй! Пусть цветет все хорошее. А все плохое катится в пизду. Гори вся грусть-хуйня синим пламенем!

Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец:

– Браво! Давно не слышал такого!

Марина опрокинула рюмку и тут же поняла, что сегодня сможет безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости.

– Прелесть… – пробормотала она, отломила дужку калача, намазала маслом, потом икрой.

Тони принялся за салат. Забытые сигареты дымились в пепельнице, обрастая пеплом.

– А почему ты всего на три дня? – спросила она, с жадностью уничтожая блестящий икрой хлеб.

– Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.

– С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?

– Почему – по несчастью?

– Потому что потому, – пробормотала Марина и кивнула, весело потирая руки, – Наливай!

Водка снова прокатилась по пищеводу, калач хрустел корочкой, дышал теплым мякишем.

Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.

«Господи, если он меня не выведет из ступора, тогда просто ложись и помирай. Да, собственно, какого хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой поругалась? Ну и чорт с ней. Новую найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь! Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка.»

– Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?

– Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.

– Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?

– Работает? На «Свободе».

– У этих алкоголиков? Молодец!

– Да у него все o'kay. И второй сын родился.

– Ни фига себе, – Марина тряхнула головой, поедая вкусный салат, – Ну, за это выпить сам Бог велел.

– Да, да! – засмеялся Тони, наполняя рюмки.

Чокнулись, выпили.

Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:

– Тонь, а ты чего не пойдешь на «Свободу» или на «Голос» на какой-нибудь?

Он махнул рукой:

– Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать диссертацию.

– Какую?

– «Семантика „Луки Мудищева“!

– Ой! Тонька! Это ж моя любимая поэма!

Тони молниеносным движением поправил очки, сцепил пухлые пальцы и, безумно выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:

На передок фсе бабы слябы –Скажу вам вправту, не таяс –Но уж такой иеблывой бабыИ свэт не видел отродас!Парой он ноги чут волочит,Хуй не стоит, хот отруби.Она же знат того не хочэт:Хот плачь, а всье равно иеби!

Марина расхохоталась:

– Ой, не могу! Тонька!

А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, – тараторил дальше:

Иебли ее и пожилыэИ старики и молодые –Всияк, кому иебла по нутруЕе попробовал диру!

Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса тарелки со стерляжьей ухой.

– Хватит, милый… не могу… умру, хватит! – взмолилась Марина.

Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.

И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса поглядывая на Тоньку.

Тонька-Тоничка… Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:

– Тооны.

Это «Тоны» они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.

Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей, одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.

– Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?

– Это когда ты стекло разбила?

– Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все хотела, а ты мне не давал.

– О, да! Я есть дэспот в любви! – захохотал Тони, капая на скатерть, – Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!

– Дурак! – хохотала Марина, давясь ухой, – Я бы успела и то и другое!

– О нееет, Мери! – протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на этот раз пастора), – Нельзя слюжить двум господам сразу! Дом раздэлившейся не вистоет! Или минет или лекар!

Марина хохотала с полным ртом, прикрывшись покоробившейся от крахмала салфеткой.

А он – вытянувшийся, чопорный, охуевший от аскезы и галлюцинаций, с неистово сжатыми у груди руками – кивнул проходящему мимо официанту, скосил выпученный глаз на пустой графин:

– Сын мой, еще полькило, пожалюста!

И сын с носом Гитлера, прической Гоголя, усами Горького принес новый графин, а вместе с ним – запеченую в тесте осетрину.

– Нет, с тобой просто помереть недолго, – пробормотала Марина, вытерев слезы и закуривая, – И напишут потом – убита рассчетливым смехом американского шпиона!

– Я бы хотел умереть за таким столом, – проговорил он, отделяя вилкой кусочек осетрины и отправляя в рот, – Ммм… заебысь!

– Откровенно говоря, не думала что у них по-прежнему так хорошо готовят…

Тони наполнил рюмки, пожал плечами:

– Все равно мне показалось, что выбор меньше.

– Да уж конечно больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений, пытаетесь задушить нашу молодую страну.

Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:

– Да! Мы поставим вас на кольени! Мы превратим вас в рабов! Разрушим вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое ярмо капитализма!

Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:

– А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики «большой дубинки», против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!

– Браво! – расхохотался Тони, поднимая рюмnку, – За это надо пить!

– Хай, хай, эмерикен спай! – чокнулась с ним Марина и лихо проглотила водку.

Тони выпил, дернулся:

– Уаа… какая она у вас… это…

– Горькая?

Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:

– Нет… не горькая, а… как бы это сказать… ну… кошмарная!

– Кошмарная?

– Да.

Марина пожала плечами:

– Ну не знаю. А что виски лучше, по-твоему?

– Лучше.

– А чего ж ты водку заказал?

– Я ее люблю, – ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила как неуклюже двигаются его руки.

– А почему любишь?

– А я все русское люблю.

– Молодец. Я тоже.

Марина оглянулась.

В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.

Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками мороженого.

– О, отлично, – Тони потянулся к мороженому, – Это русская Сибир…

Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами.

– Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, – Марина взяла его за безвольную мягкую руку, – Может тебе плохо?

– Нет, чьто ты… я… я…-он отшатнулся назад, – I'm sort of shit-faced.

Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть.