Парижские тайны - Эжен Сю

— Зачем, к черту, ты взял эти пистолеты?

— Это касается только меня, монсеньор, — сказал Мэрф, спрыгивая с подножки. — Вы занимаетесь своими делами, а я — своими.

— На какое время ты заказал лошадей?

— Как вы приказали, они будут здесь с наступлением темноты.

— Ты приехал утром?

— В восемь часов. У госпожи Жорж было достаточно времени, чтобы все подготовить.

— Ты не в духе... Ты недоволен мной?

— Более чем недоволен... Гораздо более. Не сегодня завтра... Словом, вам грозит опасность... Дело идет о вашей жизни...

— Тебе не пристало так говорить! Дай тебе волю, ты один взял бы на себя весь риск и...

— Право, если бы вы делали добро, не рискуя жизнью, я не узрел бы в этом большой беды.

— Зато я не испытал бы столь большого удовольствия, дорогой Мэрф.

— Такой человек, как вы, и посещаете низкопробные таверны! — проговорил Мэрф, пожимая плечами.

— О, как это похоже на всех ваших Джонов Булей с их преклонением перед аристократией, воображающих, будто вельможи — люди иной породы, чем вы, несчастные бараны, гордящиеся своими мясниками!!!

— Будь вы англичанином, монсеньор, вы бы поняли это люди чтят тех, кто им оказывает честь. Впрочем, кем бы я ни был, турком, — китайцем или американцем, я все равно сказал бы, что вы напрасно рискуете жизнью таким образом. Вчера вечером, в гнусной улочке Сите, куда мы отправились с вами на поиски этого Краснорукого (чтоб ему пусто было), только опасение прогневить вас непослушанием помешало мне прийти вам на помощь в вашей драке с разбойником, которого вы нашли в этом вертепе.

— Иначе говоря, господин Мэрф, вы сомневаетесь в моей силе, в моем мужестве?

— К несчастью, вы много раз доказывали мне и силу свою, и мужество. Благодарение богу, Крабб и Рамсгейта научил вас боксу; парижанин Лакур показал вам, как надо пользоваться шпагой, скрытой в трости, наносить удары ногами и шутки ради обучил вас арго; знаменитый Бертран преподал вам фехтование, и в ваших поединках с мастерами этого дела вы нередко были победителем. Из пистолета вы убиваете ласточку на лету; у вас стальные мускулы; несмотря на изящество и стройность, вы с такой же легкостью победили бы меня, с какой скаковая лошадь победила бы ломовую... Это правда...

Родольф не без удовольствия выслушал этот перечень своих гладиаторских качеств.

— Так чего же ты боишься? — спросил он с улыбкой.

— Я утверждаю, что вам не пристало вступать в драку с первым попавшимся мужланом. Я говорю это не из-за того, что считаю неприличным для некоего почтенного дворянина, моего знакомца, мазать себе лицо углем и походить в таком виде на черта... Несмотря на мою седину, дородность и степенность, я переоделся бы канатным плясуном, лишь бы сослужить вам службу, но от своих слов я не откажусь.

— О, я прекрасно знаю это, дорогой Мэрф. Когда какая-нибудь мысль засядет в твоей упрямой башке, когда преданность внедрится в твое стойкое и отважное сердце, самому дьяволу не вырвать их у тебя ни когтями, ни зубами.

— Вы льстите мне, монсеньор, вы замышляете какое-нибудь...

— Говори, не стесняйся.

— Какое-нибудь безрассудство, монсеньор.

— Мой бедный Мэрф, ты плохо выбрал время, чтобы читать мне нотации.

— Почему?

— Я переживаю как раз одну из редких минут счастья, гордости... Я приехал сюда...

— В местность, где вы сделали столько добра?

— Здесь я спасаюсь от твоих проповедей, это мое прибежище.

— Если так, то где же еще, черт возьми, я смогу вас пожурить, монсеньор?

— По всему видно, Мэрф, что ты хочешь помешать моему новому безрассудству.

— Есть безрассудство и безрассудство, монсеньор, к некоторым из них я отношусь снисходительно.

— Например, к мотовству?

— Да, что ни говори, а имея миллиона два годового дохода...

— И вместе с тем, иной раз мне не хватает денег, мой бедный друг.

— Кому вы это говорите, монсеньор?

— И все же бывают радости, трепетные, чистые, глубокие, которые вдобавок недорого стоят! Какое чувство можно сравнить с тем, что я испытал, когда эта обездоленная девушка, увидев себя здесь, где ничто не грозит ей, в порыве благодарности поцеловала мне руку? Это еще не все; мое счастье не кончится на этом: завтра, послезавтра и еще долгие дни я буду с наслаждением думать о том, что чувствует эта бедная девочка, просыпаясь утром в своем спокойном убежище, под одной крышей с такой превосходной женщиной, как госпожа Жорж, которая нежно полюбит ее, ибо несчастье сближает людей.

— О, что касается госпожи Жорж, никогда еще ваши добрые дела не находили лучшего применения. Благородная, мужественная женщина!.. Ангел, сущий ангел по своей редкой добродетели! Меня нелегко растрогать, но несчастья госложи Жорж растрогали меня... Зато ваша новая протеже... Впрочем, не будем говорить об этом, монсеньор.

— Почему, Мэрф?

— Монсеньор, поступайте как вам заблагорассудится...

— Я делаю то, что хорошо и справедливо, — проговорил Родольф с оттенком нетерпения.

— Справедливо... по вашему мнению.

— Справедливо перед богом и перед моей совестью, — строго заметил Родольф.

— Простите, монсеньор, но мы все равно не поймем друг друга. Повторяю, не стоит больше говорить об этом.

— А я приказываю вам говорить, — повелительно воскликнул Родольф.

— Еще ни разу не случалось, монсеньор, чтобы вы приказывали мне молчать; надеюсь, что на этот раз вы не прикажете мне говорить, — гордо ответил Мэрф.

— Сударь!!! — воскликнул Родольф.

— Монсеньор!!!

— Вам известно, сударь, что я не терплю недомолвок.

— А если, на мой взгляд, они необходимы, — резко возразил Мэрф.

— Так знайте же, сударь, я снисхожу до фамильярности с вами, но при одном условии: вы обязаны возвыситься до откровенности со мной.

Невозможно описать выражение крайнего высокомерия, отразившегося на лице Родольфа при этих словах.

— Монсеньор, мне пятьдесят лет, я дворянин; вам не пристало так разговаривать со мной.

— Замолчите!

— Монсеньор!

— Замолчите!

— Монсеньор, негоже принуждать великодушного человека вспоминать об оказанных им услугах.

— Твои услуги? Разве я не оплачиваю их всеми возможными способами?

Надо сказать, что Родольф не приписывал этим жестоким словам того унизительного смысла, который усмотрел в них Мэрф из-за своего подневольного положения; к несчастью, именно так он истолковал их. Лицо Мэрфа побагровело от стыда, и он поднес сжатые кулаки ко лбу с выражением горестного возмущения; но тут настроение его резко изменилось, и, бросив взгляд на Родольфа, благородное лицо которого было искажено чувством гневного презрения, он подавил вздох, посмотрел на молодого человека с ласковым состраданием и сказал ему взволнованно: