Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - Елена Якович

14

Сразу, как всегда, когда есть аресты, то начинаются хлопоты. Так это и называлось – «хлопоты». Хлопоты о каком-нибудь, неизвестно еще каком, но послаблении: или место другое, или срок другой, или освободить, не знаю, что еще, но основное слово было – «хлопоты». Это я постоянно слышала. Все о чем-нибудь хлопотали. Тогда был еще так называемый Красный Крест, который помогал заключенным. И все туда обращались.

Первые годы мама каждые полгода подавала заявление. Чаще всего о пересмотре дела. И как правило, приходил ответ: «Оснований для пересмотра нет». Все знакомые, конечно, переживали, и страдали, и готовы были помочь.

Пока папа был в тюрьме, ничего сделать было нельзя. В крайнем случае можно было ходить на Кузнецкий, там отстоять очередь и только узнать, что ничего не изменилось. Значит, делали вывод, находится до сих пор на Лубянке. О том, что переведен в другую тюрьму, никто не сообщал. После оказалось, что он уже был переведен, а все равно мы об этом не знали…

Папа потом рассказывал, что пока он был на Лубянке, там были приличные условия. Небольшая камера, всего два или три человека. Когда его привезли на Лубянку и он вошел в эту камеру, то сопровождавший его конвоир сказал: «Это профессор Шпет». Вдруг сравнительно молодой человек вскакивает со своей койки и говорит: «Шпет?!» И здоровается с ним за руку. То есть про папу он слышал и понимал, кого привели. Тогда второй человек, как папа его потом назвал, рабочий, сказал: «Ну что ж, посмотрим, как завтра профессор будет выносить парашу». Тогда снова вскакивает этот человек помоложе: «Этого вы не увидите, я буду дежурить!»

Папа еще говорил, что на Лубянке в те времена, то есть в 1935 году, была прекрасная библиотека. И книжки приносили: их можно было выбрать по спискам, с которыми приходил в камеры человек из тамошней библиотеки. Кажется, газет не давали, чтобы не следили за текущими событиями. Папа, конечно, брал много книжек и однажды решил взять что-нибудь для чтения вслух. Он читал своим сокамерникам «Евгения Онегина» с соответствующими комментариями. А если он делал комментарии к стихам, то чуть ли не к каждой строчке. Всегда. Я-то уж знаю. Сходит в кабинет, принесет несколько томиков: «Это место явно перекликается с таким-то поэтом. Вот это Вяземский написал. А это вот Дельвиг…» И после того как папа несколько дней почитал так своим сокамерникам «Евгения Онегина», рабочий сказал молодому человеку, который дежурил за папу: «Давайте все дежурить по очереди». То есть минуя папу. Так профессор в этой камере ни одного раза парашу не выносил.

А когда его перевели в Бутырскую тюрьму, уж я не знаю, насчет параши папа не уточнял, но там был председатель камеры – уголовник. И в первый же день, узнав, что папа поступил к ним с Лубянки и уже сколько-то отсидел, отвел ему место на нарах у окна. К политическим уголовники относились тогда с уважением. У папы была с собой каким-то образом взятая алюминиевая ложечка. И вдруг этот признанный всей камерой уголовник говорит: «Как же это так, металлический предмет – и вдруг неотточенный? Ложку тоже надо наточить!» И ручку от этой ложки они вдвоем немножко подточили в форме ножа. Конечно, он все равно ничего не резал. Но папу это позабавило. Эта ложка-нож осталась цела до сих пор…

Март-апрель – полтора месяца, май и почти весь июнь. Всего три с половиной месяца. Из них два с лишним месяца Лубянки и месяц Бутырки – тюремное папино заключение.

Потом следствие закончилось, и мы получили по почте открытку из тюрьмы от папы:

Я осужден на пять лет ссылки в город Енисейск. Приходите 28 июня на свидание в Бутырский изолятор.

Это было первое и единственное свидание, пока отец был в тюрьме. До этого свиданий не давали и никаких даже передач не разрешали.

Свидание – это очень тяжелая вещь, оно много раз описано в литературе. Два ряда окошек. И между ними пространство, по которому ходит часовой. С одной стороны к этим окошкам подходят заключенные, с другой стороны подходим мы. Мама, самая старшая сестра Нора, Маргарита и я. И все кричат. С нашей стороны по нескольку родственников, с той стороны в каждом окошке – по одному заключенному… Видно только по грудь. Первый раз в жизни я видела, чтобы отец был без воротничка. И вот помню только, что Нора принесла с собой розочку и кинула папе. Часовой моментально подошел, отнял, выбросил нам в окно: «Ничего нельзя передавать!»

Папа был осужден Особым совещанием на пять лет Енисейска, Петровский получил пять лет Томска, Борис Ярхо был отправлен на пять лет в Омск. Это было лето 1935 года, еще в это время расстрелов столько не было. Просто – ссылка в такой-то город. Или от трех до пяти, до десяти лет лагерей. Проходит еще два года, и уже вместо десяти, чуть что – идет двадцать пять лет лагерей, потом еще «лагерей строгого режима», и так далее…

И пошли – 36-й, 37-й год…

15

Мы, конечно, сразу бросились к картам смотреть, где такой Енисейск, никто не знал его. Выяснили, что ближе всего к Енисейску Красноярск, а оттуда еще сотни километров по реке Енисей.

Нам объявили официально, что папу в Енисейск отправляют по этапу, как положено ссыльным. Мама спросила у каких-то чинов: а можно ли поехать обычным поездом? Ну, не знаю, сказали, попробуйте, подайте заявление. Написали бумагу. И представьте себе, эта просьба была удовлетворена, и почти сразу дали ответ, что разрешено ехать с семьей, только в течение пяти ближайших дней надо было достать билеты. Позвонил на квартиру сам следователь, который вел дело отца, по фамилии Скурихин – здесь только мы узнали его фамилию – и сказал, что да, вам разрешено ехать самостоятельно, только вы должны не позднее первого июля покинуть Москву. Можете отправляться вместе с ним, если хотите. Оказывается, и папу там спрашивали, с кем он поедет. Папа назвал, естественно, маму, Сережу и меня. Но мама решила, что мне не надо ехать с ними, потому что это был как раз конец июня, я только что кончила школу и должна была поступать куда-нибудь в институт. Поэтому я не поеду. А поедет только мама и Сережа.

Но тут оказалось, что, конечно, билетов на железную дорогу нет ни на какое ближайшее число. Здесь пришлось опять трясти всех знакомых. Слава богу, у жены Москвина нашелся какой-то родственник, который работал в системе путей сообщения. И действительно, через него удалось достать билеты на поезд до Красноярска. Потому что если бы мы не достали в срок, то отца все-таки отправили бы по этапу. А по этапу – это значит закрытые тюремные вагоны с окошками зарешеченными малюсенькими. И отправляют целым этапом, то есть много-много заключенных в разные города. Так Петровский был отправлен из Москвы в Томск по этапу. И он прибыл в Томск только в августе месяце. Потом уже в Томске встречались, и он рассказывал сам, что очень долго на всяких остановках стояли: где-то три дня, где-то неделю, и невесть в каких условиях, а это все была такая высшая интеллигенция.