Афганская бессонница - Сергей Костин

— Просто нет, и точка! — отрезал я.

Мы отсняли этот кадр еще раз. И снова все было прекрасно.

— Ну, еще разок, и все, — радостно сказал Илья.

— У тебя что-то не получилось?

— Нет, все замечательно. Я теперь хочу совсем крупные планы снять с той же точки.

— Хм, да?

К моему удивлению, командир не выразил ни малейшего неудовольствия. Позавчерашние отверженные теперь брали реванш на съемочной площадке.

— Это последний раз? — спросил через переводчика «Пайсá».

— Это последний, — ответил я.

— Тогда сейчас мы откроем огонь! — безапелляционно заявил он.

— Я сказал, нет!

— Почему? Мы не боимся.

«Мы»! На лице парня было написано презрение.

— Потому что, если начнется бой, мы, — я тоже подчеркнул это слово, — мы-то уедем, а вы останетесь здесь. И если кого-то из вас убьют — просто так, из-за уже закончившейся съемки — я до конца своих дней буду нести этот груз. А я не хочу!

Хабиб, довольный моим ответом, подробно перевел его. Моджахеды согласно закивали — похоже, Лёт Фан вернул к себе уважение.

Кстати о трусости. Время от времени — раза три за тот час, что мы там снимали — со стороны города раздавался хлопок, и над нашими головами с гулом пролетал снаряд. Он взрывался метрах в трехстах, там, где находились позиции противника, не вызывая, впрочем, с его стороны никакой реакции. Совершенно очевидно, талибы строже соблюдали требования Корана во время священного месяца Рамадана. Так вот, моджахеды не обращали на снаряды никакого внимания, как, впрочем, и мои бойцы. Приседал каждый раз только один человек — Хабиб.

Я поймал Димыча за локоть:

— Слушай, Димыч, я не приседаю, когда стреляют? Я первый раз под артогнем, это же вещь такая, непроизвольная.

Под артобстрелом я был не впервые — вспомним хотя бы Боснию, — однако уверенности относительно этого у меня действительно не было. Димыч успокоил меня: мы с Ильей, хотя и необстрелянные новобранцы, держались молодцом. Почему же тогда Хабиб, который родился и вырос в воюющей стране, не привык к обстрелу? Нет, с ним определенно было что-то не так!

Сейчас, лежа в пустой комнате, я усмехнулся. Я был счастливым человеком — тогда меня беспокоил Хабиб! Я еще не знал, что нас ждет.

На обратном пути в город я отключился. Не помню ни заунывных гнусавых завываний из магнитолы, ни даже сквозняка из окна водителя. Так что сегодня двадцать минут сна я набрал.

Я очнулся, когда мы остановились у шлагбаума на въезде на базу Масуда. Нас подвезли уже не к тому покоцанному серому дому слева, где размещались связисты и пресс-секретарь Асим, а к низкому длинному зданию справа. Под навесом у входа разговаривали несколько высоких, рослых, красивых парней в камуфляже, которые на общем фоне смотрелись как существа другого подвида. Это были личные телохранители Масуда. Знаете, чем еще они отличались от остальных? Вместо того чтобы ставшим привычным для нас угрюмым взглядом уставиться на европейцев, когда мы подходили со своей аппаратурой, они первыми поздоровались.

Среди гвардейцев был и тот рыжеволосый парень, который пытался помочь нам с зарядником, Наджаф. Он пожал мне руку и что-то спросил, явно, решилась эта проблема или нет. Я покачал головой и предоставил Хабибу дать дальнейшие объяснения.

Посреди здания шел коридор с комнатами влево и вправо. Поскольку двери в них были закрыты, а света не было, мы оказались в полутьме. Только впереди был освещенный участок. Туда мы и направились. Это был небольшой холл, освещавшийся окнами слева. Асим, сидевший в кресле, вскочил и, улыбаясь, подошел к нам.

— Все идет по плану. Вам повезло: наши марокканские братья тоже приехали взять у Масуда интервью, но он пока не нашел для них времени, и не знаю, найдет ли. А с русскими, как и обещал, согласился поговорить сразу, как только у него появилась свободная минута.

Асим посмотрел на часы: было без двадцати два.

— Пойдемте, я покажу вам помещение. Вы уже можете ставить камеру.

— Асим, — я задержал его руку в своей. — Давай ваши ребята здесь проверят нашу аппаратуру и нас самих, чтобы потом все работали спокойно.

Он даже не сразу понял.

— Нет-нет, все нормально! — заулыбался он, когда сообразил.

— И все же, Асим! Это нормальная процедура. Телохранители будут уверены, что у нас нет ничего лишнего, и не будут нервничать, когда во время интервью оператор вдруг полезет в сумку за новой кассетой или чем-то еще.

— Да говорю тебе, ничего не надо! А телохранителей во время съемки не будет. С вашей стороны кто будет?

Я посмотрел на Димыча. Строго говоря, в его присутствии необходимости не было. Но я не мог лишить его возможности встретиться с бывшим легендарным врагом.

— Все мы, втроем!

— Переводить будет Фарук. — Асим повернулся к Хабибу и что-то сказал ему. Тот кивнул и пошел к выходу. — Кстати, вот он идет.

Действительно, к нам по коридору энергичной походкой направлялся знакомый силуэт.

— Говорят, вы утром были на передовой? — произнес он голосом Фарука, прежде чем его черты проявились на свету.

Наш друг контрразведчик был, как обычно, в радостном возбуждении. Вот счастливый темперамент, для таких людей все благо!

— Что же не постреляли? Хорошо было бы для репортажа!

Откуда он успел все это узнать? Хабиб едва ли сказал два слова у входа телохранителям, и, может, сейчас два слова, когда они пересеклись с Фаруком в коридоре. Возможно ли, что за нами следит еще кто-то, благодаря кому контрразведке известен каждый наш шаг?

— Рамадан! — ответил я. — Вот закончится послезавтра, тогда и постреляем, и чай днем будем пить.

— Чай и сейчас можете попить. — Фарук заозирался. — Замерзли, наверное? Сейчас организуем.

— Нет-нет, перестань! — остановил я его. — Мы — не грудные дети, потерпим. Да и нам пора ставить аппаратуру.

— Ну, пошли тогда!

Мы подхватили сумки и направились вслед за Фаруком по коридору.

— А что касается конца Рамадана, — продолжал он, — то вам завтра обязательно нужно вернуться в Душанбе. Вы же сделали свою работу? Интервью Масуда у вас будет, на передовой вы снимали, в казармах тоже, с талибами говорили. Главное — осликов сняли!

Фарук захохотал — эта прихоть режиссера казалась ему верхом экстравагантности. Однако он, похоже, знал, что у нас на кассетах, не хуже, чем мы сами.

— Фарук, я обязательно хотел бы снять пленного пакистанца. Никто ведь и не догадывается в России, что они воюют на стороне талибов.

— Да это мы организуем — завтра у вас еще полдня будет. А потом полетите в Душанбе.

Мы вошли в просторную, как наша первая веранда, и светлую комнату. Только в ней было тепло — печек было две! В отличие от обычного афганского интерьера здесь была и мебель: диван, несколько мягких кресел, письменный стол с инкрустированной разными породами дерева столешницей и несколько стульев с изогнутыми спинками. На стене висела карта Восточного полушария — с Афганистаном в центре мироздания, без Австралии и части Африки. Это был официальный зал для аудиенций.

Я боялся, что нам придется просить наших друзей запустить движок, но Илья придумал, как обойтись без света. Он развернул самое массивное кресло так, чтобы свет из одного окна падал на лицо сидящего, а свет из второго — наискосок на его затылок. Роль Масуда пока играл Димыч.

— Уверен, что света хватит? — спросил я.

— Уверен. Смотри сам!

Я посмотрел и, хотя и не очень-то понял, важно кивнул головой. Я не только вошел в роль журналиста и режиссера. Мы наснимали уже столько всего уникального, что я подумывал, как бы действительно показать это по телевидению. Когда еще сюда попадет съемочная группа?

Мы завозились — на часах было уже десять минут третьего. Но, похоже, Масуд и не собирался появляться здесь в назначенное время — у него работы хватало. Когда мы были готовы, Фарук просто сходил за ним.

Масуд был невысокого роста, худым, с правильным удлиненным лицом и тонкими пальцами художника. На нем был надетый на рубашку светло-зеленый свитер, на голове — пакуль. Он поздоровался с каждым за руку и спросил, куда ему надо сесть.

Я повел его к креслу.

— Я знаю, что вы говорите по-французски, — на этом же языке сказал я. — На каком языке вы предпочли бы давать интервью? Можно и по-английски.

— Я предпочитаю персидский, — на очень приличном французском ответил Масуд. — Переводить будет Фарук.

Это было правильным решением. Фактическому главе государства не пристало говорить на ломаном языке или с акцентом.

Я показал Масуду его кресло. Он посмотрел, что будет сзади, и увидел, что это — карта Афганистана. И опять мысль его работала в правильном направлении.

— Наверное, мне тогда лучше будет что-нибудь накинуть сверху.

Он что-то сказал Фаруку, и тот быстро вышел. Он вернулся с чапаном тонкого сукна, который Масуд накинул на плечи. С ним в комнату вошел и невысокий мужчина лет тридцати пяти с коротко постриженной черной бородкой. Фарук представил его: это был доктор Абдулла. Тот не задержался: что-то спросил у Масуда и, получив ответ, вышел, дружески махнув нам рукой. Мы начали работать.