Записки лимитчика - Виктор Окунев

...Снова передо мной, как некогда, чудовищные колонны терракотового цвета, со скульптурными конными группами в вышине — ипподром! С некоторых пор, приезжая из своей провинции, объявлений о бегах не встречал — это и заинтриговало; я подумал: что происходит? Очищение Москвы от скверны — очередное? У ипподрома была своя история, в которой — заступники и предатели, обличители явные, желавшие, как водится, возрождения нравственности народной и посему призывавшие погибель на развратителя, имелся в виду тотализатор, в котором подчистую спускали получку рабочие близлежащих заводов и заводиков, и поэты риска, шпана, андеграунд. Чудовищные колонны, говорю я; но идут забеги — третий, кажется, как и всегда в это время, и, вспоминая азартное прошлое, минуты, когда забывалось все у этих колонн, я иду мимо и — медлю, медлю. Порыв ветра поддает мне в спину невесть откуда взявшимся песком — я оглянусь — из Беговой аллеи? Или то несмиряемая временем душа Валентина Павловича напоминает о себе?.. Конные группы в вышине летят неостановимо. И не видя, только слушая  п о т у с т о р о н н и й  шум бегов, я представляю себе эту картину. Вот закричали, зарыдали, повели!.. Последняя сволочь, знаю, неврастеники, в брежневской ложе — боги-олимпийцы...

На смену мне — смотрителем — пришел кто-то тихий, невысокого роста — видел его за все время, наверное, раз, другой, не больше. Знал про него: работает плотником, прописан по лимиту. Когда услышал о новом смотрителе, вспомнился один его взгляд — косвенный, но внимательный. Что-то он думал обо мне... Соснин его, разумеется, уговорил. К тому же, плотник учился, как я слышал, в Плехановском, заочно либо на вечернем, и, значит, когда-то ему надо было начинать.

1979

Тацитов

ПОВЕСТЬ

Телефон был, конечно, дан ошибочный — Сева не отзывался, отзывался кто-то другой, Севу не приглашали.

— А куда вы звоните? — спрашивали меня. — Завод «Вулкан»? Нет, это не завод «Вулкан», — квартира...

— О!.. Значит, человек ввел меня в заблуждение. Извините!

— Одну минуточку! Вы слушаете? — Помолчал, как бы что-то решая, и выдохнул мне в ухо: — Вообще-то Тацитова я знаю... Севу. Всеволода Александровича.

— Знаете? — крикнул я. — Значит, Тацитов спутал номера: хотел дать мне рабочий... — Я развеселился. — Извините!..

И положил трубку. Хотя человек, кажется, проникся... И готов был продолжать разговор. Одну минуту я жалел: а вдруг Сева окажется неуловим? Но шла волна успокаивающая — предчувствие говорило: все обойдется. Ведь прежде обходилось! И письмо опережающее послано — Сева должен получить его. Вот и почтовый ящик Севы в подъезде был пуст — я проверял. Деревянный ящик не запирался и был привычно захватан руками, виднелась грязнотца, а внутри причинил мне боль вечно встречающий мою руку гвоздь...

— Ну, Тацитов, ты все тот же! — сказал ящику.

Разумеется, поднимался на лифте, звонил по-зимнему: тогда, в январе, было условлено: три звонка коротких; на этот раз знакомая квартира выморочно молчала. Дверь — что могла сказать дверь? Я внимательно оглядел ее. В щели белело — записка! Алюминиевой расческой выковырнул клочок бумажки в клетку. Ни слова! Лишь столбцом цифирь: 11, потом 19 и 21. Думал так: адресовано, верно уж, Тацитову, что-то вроде шифра. Ну, не шифр, но посвященный поймет. Записку сунул назад в ту же щель.

На выкрашенной в коричневое стене блестела карандашная надпись. Я придвинулся ближе и прочитал:

«Тацитов! Вам надо погасить задолженность за квартиру...»

Не то. Но мир Севы становился все осязаемей. И лишь пройдя Кузнечный переулок и оказавшись на площади, уразумел: клочок бумажки белел — для меня. Ведь нынче 11-е!.. А другие цифры, пожалуй, значили: вернется между семью и девятью вечера... Но хотя бы одно наводящее слово!

И когда потом продвигался по Владимирскому проспекту, а затем пил кофе на углу в «Вавилоне», то мысленно видел перед собой моего приятеля, вполне таинственную личность, и говорил с ним так: «Всё боимся, всё таимся! Ах, Сева, Сева...» До вечера было еще далеко.

В «Вавилоне» время близилось к обеденному столпотворению, людей с улицы прибывало, их заматывало в двухзальное, на двух уровнях помещение, отделанное панелями из пластика под орех, где они пристраивались к шипящим и воющим итальянским кофеваркам марки «Омниа Фантазиа», и уже знаменитая Алка, с лицом опухшим и постаревшим за последний год, хрипела из-за заезженной машинки, прыскающей паром, своим вавилонским, страшно сорванным голосом нечто невразумительное, хулиганское и горделивое. О кофе «Вавилона»!.. Уже вприглядку знакомый кривобокий парень, тоже постаревший и култыхавший теперь с палкой, косил диким черным глазом на меня, утопая, пропадая в толпе. О кофе! О единственное прибежище!.. Уже там, за прилавком и кофеварками, появлялась и медлила над мелкими противнями с пирожными, над черной икрой, уложенной на половинки вареных яиц, знаменитая восточная красавица, бледная и смуглая одновременно, тихая хозяйка всего, что теперь восходило над столиками вместе с черным блаженным ароматом, что кружило головы, но и отлетало, казалось, навсегда...

Как исчезла, кажется, навсегда гитара в углу на подоконнике мраморном, невидимая за очередью, звучавшая в прошлом августе... Потому что подоконники те, низкие, просторные и годные для чего угодно — хотя бы для принятия кофе и гитарного сладострастия, — нынче заградили надежными высокими решетками. «Время противоречиво», — сказал кто-то от окна. «Это его корневое свойство!» — тотчас кинули ему.

Как исчезнет навсегда то, что приоткрылось вчера в Вологде. Поезд наш стоял. На перроне было темновато, говорили тихо, поглядывали на сумрачное небо. Отдаленно сияло высокое розовое облако. В иссиня-мрачном скоплении облаков оно было как свет в окне. «Это не исчезнет...» — думал я. Мимо нас прошли по перрону двое пьяноватых, они склонялись друг к другу, оба серые — одеждой и обликом. За ними шел кудрявый, в коричневом костюме, парень с чемоданчиком. Что же было? Кудрявый, нагоняя их, все пытался вырвать у одного серую сумку с чем-то отягощающим... «Чего ты к нам привязался?» — возмущались, вроде бы, пьяные, серые... Сумку не отдавали. Так они и скрылись из глаз.

...А в Гостином дворе на лестнице какая-то ярко накрашенная с блестящими от удовольствия глазами, замедленно улыбаясь, вела переговоры с будущим любовником, фатом... Он же, стоя ниже ее, так и тянулся к ней — рыжий и голубоглазый южанин.

Сева открыл мне в угаданное время. В темном тамбуре упал с лязгом тяжелый кованый крюк. Он стоял передо мной — все такой же темнолицый, с длинным унылым носом. Улыбки не было — так, намек. Я искал его руку — поздороваться; а он свою и подать забыл. Я вспомнил: руки не давал, разве что проявишь настойчивость. Но приглашающе кивал, пятился в глубину коридора.

Вот она, эта квартира! Меня охватывало родное — многие ночи, проведенные здесь. Немыслимой высоты потолок коридора, где я блуждал взглядом... У меня еще будет время сказать всему этому — всей неприютности, заброшенности: «Здравствуй»...

— Звонил на твой «Вулкан». Вместо завода прорезался твой приятель, — говорил сдавленным голосом, идя за ним вслед. — Что-то напутал ты — тогда в январе!.

Сева приостановился, поглядев на меня с любопытством, словно только сейчас узнал.

— А! Наверно. С «Вулкана»-то я уже ушел... Работаю в другом месте..

— Лучше там?

Он глянул темно, ответил не сразу:

— На хлебозаводе... Легче вообще-то. Оборудование другое — на газу всё. Вертеться, конечно, больше надо! А на угле в котельной — много физической силы отдай. Выматываться стал, почувствовал — тяжело, уходить пора! И ушел.

В углу у окна, в коридоре же — старый друг «Шидмайер». Облезший, пыльный по-прежнему. Фортепьяно, вековая душа. Из Штутгарта.

В комнате прислуги, как ее назвал однажды хозяин, обе постели были заправлены, радовали свежим бельем. Я смотрел на пол, на стол и всюду испытующе; Сева заметил мой пристальный интерес ко всему в комнате, правильно понял меня и сказал:

— Тараканов нет, не беспокойся! Потравил всех хлорофосом. В кухне только если...

Ветер из форточки чуть отдувал знакомые тюлевые шторы — грязноватые, зажелтевшие; в необыкновенно высоком окне виднелись знакомые крыши.

— И мальчики здесь! — сказал я одобрительно. Над диваном-кроватью — в лакированной рамке репродукция любимых мною серовских «Детей».

— А... — сказал Сева, то ли радуясь моему одобрению, то ли пренебрежительно.

Как и в прежние мои приезды, нащупывались мало-помалу общие темы для разговора; и сам разговор понемногу разгорался, попыхивал едким дымком.

— Кого только эта комната не принимала! — сказал Сева, и сам удивился. Точно о женщине сказал. — От самых... самых... — Он затруднился. — До журналистов... кандидатов исторических наук...