Да будет фикус - Джордж Оруэлл

– Но какой выход, Гордон? Что мне делать?

Гряда облаков заволокла солнце. Похолодало. Со стороны сцена увиделась бы довольно комичной: лежащая на земле голая женщина и полностью одетый сердитый кавалер, руки в карманах.

– Что же мне делать? – повторила Розмари.

– Очевидно, начать одеваться.

Лицо ее свело такой болью, что он, не выдержав, отвернулся. Слышно было, как она торопливо натягивала платье и, шнуруя ботинки, пару раз судорожно всхлипнула. Хотелось кинуться на колени, обнять и молить о прощении, но его будто заклинило. Стоял столбом, едва сумел разлепить губы:

– Оделась?

– Да.

Они снова пролезли под проволокой, молча пошли вниз. Облака набегали все гуще. Холод усиливался. Еще час, начнет смеркаться. Проходя обратной дорогой мимо злосчастного ресторана, Розмари тихо спросила:

– Куда теперь?

– На остановку, куда ж еще. За мостом есть наверно указатель.

И снова миля за милей без единого слова. Огорченная Розмари неоднократно пыталась приблизиться, чтоб помириться. Гордон упрямо сторонился. Ей представлялось, что она смертельно обидела его своим отказом, ее грызло раскаяние. Но вовсе не об этом были мрачные думы Гордона. Проезд в автобусе, чай на вокзале, сигареты, а в Лондоне опять автобус и хотя бы еще по чашке чая. С семью пенсами! Никуда не денешься, попросишь у нее взаймы. Позорище! Чего-то строить из себя, фырчать, гордо читать нотации, а в результате у нее же клянчить! Вот они, деньги драные, все могут, везде достанут!

В половине пятого почти стемнело. Дорожную мглу освещали лишь отблески горящих в домах окон и фары редких автомобилей. От зябкой сырости спасала только быстрая ходьба. Молчать и дальше стало невозможно, потихоньку все же разговорились. В какой-то момент Розмари, тряхнув его руку, заставила остановиться.

– Гордон, за что ты меня так?

– Как?

– Всю дорогу ни словечка. Сердишься?

– На тебя? Ты не при чем.

Пытаясь в сумраке разглядеть выражение его лица, она ждала. Он обнял, поцеловал ее, тут же прильнувшую всем телом.

– Гордон, ты любишь меня, да?

– Ну разумеется.

– Как-то все плохо вышло, прости, я вдруг страшно испугалась.

– Ладно, в другой раз наверстаем.

Он чувствовал тепло ее тесно прижатой мягкой груди, слышал, как бьется, взволнованно стучит ее сердце.

– Пускай, мне все равно, – пробормотала она, уткнувшись ему в пиджак.

– Что «все равно»?

– Пускай будет как будет. Делай, как тебе нравится.

Ее покорность пробудила некое слабое желание, тут же, впрочем, утихшее. Это в ней говорит не страсть, а доброта, жертвенное согласие рискнуть, только бы не разочаровывать его.

– Сейчас? – спросил он.

– Если хочешь.

Гордон заколебался. Хотелось, конечно, увериться, что она полностью принадлежит ему. Но воздух уже ледяной, и сыро в траве под живой изгородью. Не то время, не то место. Да еще эти чертовы семь пенсов занозой в голове.

– Я не могу, – сказал он наконец.

– Не можешь? А я думала, тебе…

– Да. Только не сейчас.

– Все еще переживаешь?

– Есть кое-что.

– Что?

Он дернул головой, сглотнул (настал миг объяснить) и пробурчал пристыжено:

– Ну, одна гадость покоя не дает. Ты не могла бы мне немного одолжить? Если б не чертов ресторан! Осталось, понимаешь, всего семь пенсов.

Изумленно ахнув, Розмари сбросила его руки.

– Семь пенсов? Ты что? Из-за этой ерунды?

– Не ерунда! Теперь тебе придется платить и за автобус, и за чай, и за все остальное. А это я же тебя пригласил. Проклятье!

– Он пригласил! И потому эта жуткая мрачность?

– Угу.

– Господи, сущее дитя! Нашел причину для волнений. Меня очень интересуют твои деньги? Разве я не прошу всегда позволить мне самой за себя платить?

– Вот именно. Я не могу так, мне противно.

– Глупый, глупый! Ну, деньги кончились, и что? Это позор?

– Страшнейший позор.

– Но чем же пустой кошелек мешает заниматься любовью? Не понимаю, что тут может значить сумма наличных.

– Абсолютно все.

Они продолжили путь. На ходу Гордон упорно старался разъяснить ей:

– Ты пойми, – не имея денег, буквально чувствуешь себя неполноценным, не мужчиной, вообще каким-то недочеловеком.

– Идиотизм.

– Как бы я ни мечтал заняться с тобой любовью – невозможно, когда у меня только семь пенсов; да еще зная, что и ты об этом знаешь. Физически невозможно.

– Но почему?

– Прочтешь у Ламприера[20], – туманно ответил Гордон.

Тема была закрыта. Розмари, может, и не понимала, зато прощала ему все. И хотя он в последние часы вел себя отвратительно, виновной почему-то ощущала себя она. И когда добрались наконец к остановке на шоссе, она успела, завидев автобус, сунуть ему в ладонь полкроны, чтобы джентльмен при людях платил за даму.

Гордон предпочел бы дойти до станции пешком, а там сразу сесть в поезд, но Розмари упросила выпить чая. Пришлось тащиться в унылое вокзальное кафе, где им подали чай с заветренными бутербродами и парой окаменевших кексов, взяв за это два шиллинга. После долгих сердитых пререканий шепотом Гордон, который ни к чему не притронулся, настоял внести свои семь пенсов.

Поезд был сплошь забит туристами в спортивных шортах. Гордон и Розмари сидели молча. Продев руку ему под локоть, она гладила его пальцы, а он хмуро глядел в окно. Народ посматривал на явно поссорившуюся парочку. Пристально созерцая мелькавшие фонари, Гордон подводил итог. День, столько обещавший, завершился плачевно и постыдно; опять к себе на Виллоубед-роуд, впереди целая неделя совершенно без гроша, без просвета. Если не случится чуда, совсем без курева. Какого дурака свалял! Розмари продолжала гладить его неподвижную руку. Этот угрюмый бледный профиль, этот вытертый пиджак, эти нестриженые волосы переполняли жалостью, нежностью. Как тяжело ему живется!

– Ну что, сейчас в метро меня погонишь? – сказала она, выйдя из вагона.

– Да уж, езжай, пожалуйста. Мне не на что тебя отвезти.

– Я-то доберусь, а ты?

– Дойду. Здесь, в общем, недалеко.

– И каково мне будет представлять, как ты бредешь пешком, такой усталый? Ну будь умником, возьми мелочь на автобус. Прошу!

– Хватит уже, пожалуй, меня содержать.

– Ох, какое упрямое животное!

Они остановились у входа в метро. Гордон взял ее за руку.

– Что ж, пора прощаться.

– Пока, милый. Спасибо тебе, что съездили за город. Утро было просто волшебное.

Утро! Да, когда они шли вдвоем по лесу, когда у него в кармане еще было полно. Но вот потом, потом! Болван драный! Он стиснул ее пальчики.

– Обидел я тебя сегодня, дорогая?

– Нет, глупенький, конечно нет.

– Я не хотел, это все деньги чертовы.

– Бог с ними, давай лучше съездим еще куда-нибудь. Например, в Брайтон, а?

– Может быть. Когда денег соберу. Ты мне напишешь?

– Скоро-скоро.

– Когда? Я держусь только твоими письмами. Скажи, когда?

– Завтра вечером напишу, утром отправлю, вечером во вторник получишь.

– Ну, спокойной ночи, дорогая?

– Спокойной ночи, милый!

Оставив ее возле билетной кассы, Гордон поплелся прочь. Через минуту кто-то вдруг дернул его за рукав, он злобно обернулся – Розмари. Сунула ему в карман купленную в табачном киоске пачку «Золотого дымка» и, не дав возразить, умчалась.

Тянулись кварталы Марлибона и Риджент-парка. Темные улицы затихли в особой усталости после воскресного дня, утомлявшего, видно, сильнее трудовых будней. К ночи поднялся ветер. Налетчиком лютым, неумолимым… Горели стертые в долгом походе ноги, мучил голод. Утром спешил и не позавтракал, ланч в том шикарном ресторане был чем угодно, только не едой. Мамаше Визбич он сказал, что уезжает на весь день, так что ужина тоже не предвиделось.

На Хэмстед-роуд пришлось постоять, пережидая поток автомобилей. Даже тут, несмотря на гроздья фонарей и блеск сверкавших ювелирных витрин, веяло мрачной безнадежностью. Зверский ветер пробирал до костей. Налетчиком лютым, неумолимым Тополя нагие гнет, хлещет ветер… Стихотворение было практически закончено, не хватало лишь двух последних строк. Опять вспомнилось счастливое утро, приволье, роса, тишина и покой на душе. Покой! Да, потому что денежки еще бренчали в кармане. Семь бобов девять пенсов, позволивших сбежать от Бизнес-бога в языческие рощи Астарты. Но недолго там попляшешь. Вмиг утекут деньжата, и давай обратно – смиренно обрезай плоть свою, скули, пресмыкайся.

В очередной волне машин взгляд его выхватил длинный, роскошный, отливающий серебром лимузин – хорошенькая штучка, на тысячу гиней тянет, не меньше. За рулем гордым гранитным изваянием затянутый в форму шофер; в салоне, смеясь, элегантно покуривая, две парочки юнцов с девицами. Четыре гладенькие кроличьи мордашки, розовые, будто подсвеченные изнутри мягким чудесным сиянием богатства.

Гордон наконец перешел улицу. Не поесть уже сегодня. Хорошо, керосин в лампе остался – хоть чай свой тайный глотанешь. Представилась своя судьба: навеки холодная койка в спальной пещере и кучи без толку измаранных листов. Полный тупик. Никогда не закончит он «Прелести Лондона», не женится на Розмари, не выплывет. Будет, как вся родня, сползать, катиться вниз, только быстрей и еще ниже, куда-то на самое темное вязкое дно.