Война детей - Илья Штемлер

– Но это уже будет… потом. Потом!

Марина спрятала руки под стол.

– Я не ждала тебя сегодня.

– Решила, что я скроюсь где-нибудь в лесу?

– Нет. Я так не думала… Просто я не ждала тебя сегодня. Обычно предчувствие меня не подводит.

– На этот раз предчувствие тебя подвело… Я пришел, чтобы сказать тебе…

– Что ты собрался в Ленинград на конференцию, – перебила Марина. Торопливо. Точно испугавшись того, что Глеб сейчас скажет. Но ведь она так ждала этой минуты. Почти целый год ждала. Но почему он не хотел сказать ей это раньше? И сказал ли бы вообще, если бы не эти, последние, усталые сутки?

В зале погас свет.

Большой шар, висящий под потолком, медленно закружился, разбрасывая во все стороны яркие зайчики. Негромко вздохнула электрогитара, разбуженная треском барабанных палочек. Оказывается, у гитары приятный и глубокий звук. Мальчики на маленькой эстраде в малиновых своих пиджаках напоминали Марине сказочных гномиков. Особенно тот, с краю. В руках у него – хрустальная палочка-флейта. Он так смешно раздувал пухлые щеки и так старался! Досадно только, что Марина его не слышала: все заглушала электрогитара…

Неожиданно малиновый флейтист пропал – его заслонила фигура официанта. Он шагнул к столику. Ловким движением официант опустил на край стола поднос, перемахнул салфетку через плечо и принялся расставлять приборы.

Марина придвинула к себе маленькую кофейную чашечку.

– Это они прислали? – кивнула она в сторону малиновых гномиков.

– Кто? – не понял официант. – Заказ доставил.

– Знаете, а вы вообще-то парень неплохой. И пятно почистили? Или в темноте не видно?

– Почистил, – согласился официант. Будет он спорить. Нужно очень. Какая-то странная клиентка. Чокнутая, что ли?

– Послушайте, в какую вы там играли игру? У буфета?

– А… в номерки.

– Интересно?

– Кому как, – уклончиво ответил официант. – Когда выигрываешь, интересно.

И он отошел, выпуская стайку зеркальных зайчиков. Хищных и нетерпеливых. Они били по глазам. Глеб отодвинулся. Но зайчики его и там нащупали и били, били. Точно трассирующие пули. По рукам, по груди. Сползали с потолка, стекали со стены.

Прыгали с пола…

– Это огоньки, – пробормотал Глеб, – сигналы милицейской машины… Уйдем отсюда! – он наклонился и опустил лицо в вытянутые ладони. Темные волосы сливались с воротником пиджака. Марина чувствовала запах их – такой знакомый, сухой.

Она обхватила его голову руками:

– Успокойся, успокойся…

Она целовала его волосы, висок, лоб, пальцы:

– Успокойся, успокойся…

Глеб поднял лицо. Казалось, зайчики только и ждали этого мгновения. Скользнули вниз белыми сухими слезами. Растеклись по столу, ударили в портфель.

Глеб поднялся и, пригибаясь, торопливо пошел к выходу.

И зайчики целились ему в затылок холодными точными выстрелами. И в спину. Все подгоняя и подгоняя. У двери он не выдержал и побежал.

Марина подхватила сумку, подобрала с пола его портфель и бросилась следом. У эстрады она придержала шаг. Маленький флейтист прикрыл в экстазе глаза. Оказывается, он был в замызганных туфлях и без одной пуговицы на мятом малиновом пиджаке. Прыщи густо засеяли его пухлые щеки.

А у задней стойки буфета все резались в номерки.

Марина сунула в руки белобрысому официанту три рубля…

Глеба нигде не было видно.

Марина сбежала с лестницы и свернула к двери, ведущей на рабочий двор. Единственная лампочка тускнела в глубине двора, над свалкой пустых ящиков.

– Глеб! – негромко крикнула Марина. Переждала немного: – Я знаю, ты здесь, Глеб, – она решительно вошла во двор, зацепилась ногой за проволоку. – У, черт! Послушай, не дури. Я тут шею сломаю.

– Ну что ты там? – Глеб вышел из темноты.

– Убежал! А портфель оставил. Ты в нем кирпичи таскаешь?

Пальцы онемели. Возьми его наконец! Шкаф, а не портфель.

Они вышли на улицу.

Сырой воздух охватил лицо и руки влажным компрессом.

– С таким портфелем не то что в Ленинград – на международные конгрессы можно ехать.

– Что я и сделаю, – ответил Глеб. – Со временем. Если ничего не изменится.

Марина взяла его под руку.

– Что изменится? Что? Если бы что изменилось, то давно бы уже изменилось. Давно! – и, отделяя предыдущую фразу неуловимой паузой, произнесла: – Ты ведь хотел мне предложение сделать, так?

Глеб усмехнулся, но промолчал, прижимая к себе руку Марины.

– Так, – ответила Марина сама себе. – Я знаю: так. Я люблю тебя. Очень люблю. И ты меня любишь. Так?

– Да.

– Любишь. Я знаю, – Марина остановилась, откинула назад голову и посмотрела на Глеба долгим печальным взглядом. – И никого у меня в жизни нет ближе тебя, – проговорила она. – Отец? Это совсем иначе. И вообще мы с ним не очень ладим… Я знаю, я уверена: ты сейчас хотел сделать мне предложение не из-за того, что… должен родиться. Потому, что ты любишь меня… Так вот, Глеб, подожди немного, милый. Ладно? Я не хочу тебя связывать сейчас ничем. Подожди немного… Ты меня слышишь?

Мне почему-то кажется, что ты меня не слушаешь.

– Марина… Я вот о чем думаю. Я не боюсь суда, тюрьмы. Честно! Не боюсь… В кафе этом как-то помимо воли моей прорвалось, а так – не боюсь. Стыжусь, да! Но не боюсь… Главное, Марина, совесть, клянусь тебе. Это как боль. Ноющая. Постоянная. Не отпускает ни днем ни ночью. Чем бы ни занимался. Нет, не в суде дело. Это вам так кажется, что дело в суде, в наказании. И в тюрьме можно делом заняться – думать, например… А вот что с совестью? Она ведь не только срок отсидит со мной, но и выйдет оттуда… Когда-то существовали папские индульгенции. Папа не дурак был, понимал, что почем…

– Кстати, – перебила Марина, – Никита-то наш и предложил тебе ту самую индульгенцию… Какую пользу может принести обществу в целом тот или иной человек. Разве это не индульгенция?

Глеб усмехнулся и закинул портфель за спину.

Из показаний свидетелей по делу № 30/74.

Свидетельница М. Кутайсова:

«…Возможно, мое поведение можно истолковать как эгоизм. Так это и было. Да. Я боялась его потерять. Я люблю его. И хотела видеть рядом с собой. Не просто видеть, а видеть спокойным, улыбающимся, понимаете? И я решила. Вероятно, это был не очень обдуманный поступок, под влиянием минуты. Но я пошла на это – я сообщила ему о дне похорон. Почему? Я решила: если он не явится, то со временем забудет все это, перешагнет. Иначе – душу его успокоит лишь наказание. Так я решила для себя. И для него…»

Этот двор после смерти матери Марина запомнила на всю жизнь. Тогда была весна, и черные стволы дубков прятались в широких неподвижных листьях. А дорожка, что вела от главной проходной до прозекторской, была засыпана мелким гравием. Теперь же, в последний осенний месяц, зеленовато-золотистые листья пооблетели, прикрыв собой гравий, и черные стволы выглядели обгорелыми.

К прозекторской вела еще и тропинка от дыры, проделанной в заборе. Ею обычно пользовались те, кто хотел проникнуть на территорию больницы без пропуска. Дыру регулярно заделывали, но с той же регулярностью она появлялась вновь.

Марине повезло. Сегодня дыра зияла во всем своем гостеприимстве. Миновав амбулаторию, Марина вышла к прозекторской с внутренней стороны. Двое молодых людей в накинутых поверх полушубков халатах стояли, прислонясь к перилам, и вместе читали толстую книгу. «Студенты», – подумала Марина и, обогнув левое крыло одноэтажного строения, сбавила шаг. Теперь надо действовать осмотрительнее. Где-то здесь должна быть щитовая деревянная будка, а рядом с ней – беседка, поросшая вьюнами.

Марина остановилась на углу и выглянула. У дверей прозекторской никого не было – можно незаметно проникнуть в беседку. Но в последний момент она передумала: что, если и у Глеба возникнет мысль укрыться в беседке? Нет, встретиться с ним здесь она не должна. Ни в коем случае!

Марина зашла за беседку и присела на какой-то ящик за густой изгородью вьюнков. Она не совсем четко представляла смысл своих поступков. А что, если Глеб вообще не явится сюда? И чего ей хочется больше – чтобы он пришел сюда или не пришел? Временами она жалела о том, что затеяла все это.

Похороны назначены на пять часов. Сейчас – без четверти. Все же странно, почему никого нет? Или все уже кончилось? Нет-нет, она прекрасно помнила, что в пять. Да и Глебу она сказала, что в пять. Впрочем, у этой бабы Лизы никого и не было, только что соседи по квартире.

Низко гудел в щитовой трансформатор, придавая одноэтажному желтому дому особенно зловещий вид и особую серьезность всему, что происходило за стеклами, наглухо окрашенными белой краской. А там, собственно, ничего и не происходило. Это было самое спокойное место в городе и на земле. Одно из самых спокойных…

Из глубины двора, пятясь, к прозекторской причаливал серый автобус с черно-красной полосой вдоль кузова. Остановился. Из кабины вылез шофер. Ткнул носком ботинка покрышку правого колеса, сплюнул, выругался.