Синие стрекозы Вавилона - Елена Хаецкая

Поставили на простыни. Поднатужились, взяли. Опустили в могилу. И забросали землей.

Потом посидели еще немного, допили мариин самогон, доели помидорчики, огурчики и хлебушек, выдернули из земли лопату, чтобы вернуть ее служке у выхода, да и побрели прочь с кладбища, через воротца низенькие, крестиком увенчанные, по раскисшей дороге, через казнилище, сквозь гвалт вороний и чавканье собственных ног по грязи, к городской черте, к жизни, к людям, к Вавилону.

И пошла у них жизнь своим чередом. Марта ходила на работу и с работы, таскала полные сумки, воспитывала сына-балбеса, безотцовщину и хулигана, (уже дважды звонили из школы, просили зайти, но не было сил у Марты учительские бредни слушать).

Мария на подоконнике сидела, в окно смотрела, стихи писать забросила, на монотонные причитания матери отзываться перестала — тосковала, стало быть.

Актерка — та в театре своем работала (ее после Оракула без всякого Театрального института взяли в авангардную труппу и сразу на главные роли). То упоенно предавалась творчеству, то впадала в депрессии и запои, что, впрочем, подразумевалось с самого начала.

Манефа получала высшее образование на деньги сестры; жила у Асенефы в доме, хозяйничала и сдавала экзамены два раза в год.

Асенефа же неожиданно выказала большой вкус ко вдовству. Из черного облачения не вылезала, ходила по Вавилону вороной. И каждое воскресенье непременно посещала могилу Белзы. С тех пор, как в первый раз сумела договорить до конца молитву (прежде всегда получалось так, что и до середины не добиралась, все мешало что-то), молиться приучилась истово и подолгу.

Избавилась, кстати, от многочисленных женских хворей, постигших ее после неудачного аборта. Исцеление же свое приписало частому посещению могилы и общему благочестию. И часто, сидя под большим крестом, из чугунных труб сваренным, провожала глазами людей — то убитых горем, то деловитых и безразличных, думала: а скажи им, что там, под землей, уже год, как не тлеет прах, не поверят, усомнятся. А между тем, на могиле действительно происходили исцеления.

В этом убедилась также и Актерка, которую покойный Белза спас от мигрени — а болесть сия донимала Актерку уже долгие годы.

Актерка рассказала Манефе. Та долго отнекивалась, не хотелось ей грязь месить, топать за семь верст на христианское кладбище, бередить воспоминания, но все же поддалась на уговоры — пришла. И поскольку у нее ничего не болела, она просто попросила у Белзы немножко счастья. И сессию сдала на повышенную стипендию, так что смогла построить себе на следующую зиму хорошую шубу, из натурального меха.

Марта, сомневаясь и отчасти даже сердясь на самое себя — зачем поверила эдакой-то глупости! — тоже, таясь от остальных, пришла. Посидела, погрустила. Повздыхала, повспоминала. Выпила, закусила, служку по старой памяти угостила. А тот, на что был пьян в день белзиных похорон, Марту вспомнил, полез на могилу — «компанию составить», поговорил о жизни, посетовал на молодежь. Потом ушел, унес с собой запах носков и перегара. И Марта смущенно попросила Белзу избавить ее сынка от вредных привычек, отвадить от курения и еще — пусть бы учился немного получше, а то ведь совершенно времени нет с ним заниматься. Но по части педагогических проблем чудотворец оказался слабоват, так что Марта в нем разочаровалась.

В годовщину кончины наставника Белзы, как ни странно, ни одна из четырех его подруг не пришла на кладбище. Забыли. Вспомнили через день, ужаснулись — да поздно. А Мария — та вообще только через неделю опомнилась.

Одна только Асенефа помнила. Ждала этого дня, готовилась. Накупила красных роз, белых гвоздик, поминальных птичек из черного теста. И поехала.

Особенная тишина царит здесь, на бедном кладбище. И вороний крик не помеха этой тишине.

И еще безлюдье. Ах, как целит душу это отсутствие людей! Двое свежеповешенных (кстати, опять в дорогих костюмах — недавно было громкое дело по растратам в какой-то финансовой корпорации, настолько громкое, что даже асенефиных ушей коснулось) да лопоухий солдатик, охраняющий их, — не в счет.

Нежнейшими словами разговаривает с Белзой его законная супруга. Знает Асенефа — слушает ее из-под земли нетленный прах. И оттого тепло разливается по Асенефиной душе.

— Удобно тебе спать в повапленном гробу, — лепетала она, раскладывая на могиле красные розы и белые гвоздики крестом, чередуя кровавое и снежное на белом снегу. — Хорошие сны тебе снятся, дорогой мой. Ах, как славно похоронили мы тебя. Ведь ты понимаешь, мое сердце, что не могла я везти тебя на кладбище и предавать земле прежде, чем довершу молитву. И до чего же тяжелое это оказалось дело — молиться Господу Богу!

Сразу же после похорон, когда возвращались в Вавилон, Манефа задумчиво сказала:

— Какое удивительное погребение. Какое... архетипичное.

Асенефа покосилась на сестру неодобрительно. Умничать девочка начинает. В ту же дуду дудит, что и Мария — а по Марии уже сейчас видать, что хорошо баба не кончит.

И Мария, разумеется, подхватила.

— Знаешь, Манефа, — сказала она, — любое погребение, каким бы оно ни было, в принципе своем архетипично.

Во как. Марта с Асенефой ничего не поняли, да и хрен с ним.

— Гляди, как красиво украсила я холм твой, — разливалась Асенефа, точно мать над колыбелью.

И тут в ее монотонное нежное лепетание ворвалось чье-то визгливое причитание. Асенефа поморщилась: нарушают благолепие, вторгаются в тишину, в безголосье, в безлюдье.

По кладбищу, путаясь в длинной не по росту шинели, брел давешний лопоухий солдатик из караула. И за версту несло от него кирзовыми сапогами. Шел он слепо, пошатываясь, точно пьяный, руками за голову держался и выл.

Асенефа встала, величавая в черных одеждах, сурово оглядела его.

— Рехнулся? — рявкнула.

И солдатик подавился, замолчал, уставился на нее перепуганными вытаращенными глазами. Башка коротко, чуть не наголо стриженая, глаза мутные, как у щенка, губы пухлые, пушок под носом какой-то пакостный растет, как пакля. По щекам, где тоже некоторая щетина пробивается, щедро разбросаны багровые прыщи.

— Простите, хозяйка, — вымолвил, наконец, солдатик. И замолчал.

Из глаз настоящие слезы покатились.

Асенефе вдруг стало его жаль. Никогда таких не жалела, но видно, стареть начала, сострадание закралось в ее одинокое сердце.

— На, выпей, — сказала она и протянула ему бутыль с водкой, для поминания Белзы приготовленную. — Почни.

Солдатик, как во сне, бутыль взял, крышку свинтил, влил в себя несколько глотков, побагровел. Асенефа ему огурец сунула, он поспешно зажевал.

— Сядь, — повелела она.

Сел, да так послушно, что слеза наворачивается. Шинелку примял, кирзачами неловко в самую могилу уперся — неуклюжи сапоги, а солдат и того больше.

— Чего ревел? — спросила Асенефа. Совсем по-матерински.

Он только головой своей стриженой помотал.

— Смертушка мне, хозяйка, — прошептал солдатик. — Куда ни глянь. Все одно, смерть.

— Ты вроде как в карауле стоял, — заметила Асенефа. — Или это не ты был, а такой же?

— Не, я... — Всхлипнул, длинно потянул носом сопли.

Асенефа снова дала ему бутылку, он вновь приник к голышку. Выдохнул, рыгнул, покраснел еще гуще.

— Так чего из караула ушел? Поблажить захотелось?

— Погибель мне, хозяйка... И идти некуда...

И ткнулся неожиданно прыщавым, мокрым от слез лицом, Асенефе в колени. Она и это стерпела. Превозмогла себя настолько, что коснулась рукой жесткого ежика волос на затылке. И ощутив неожиданную эту ласку, солдатик заревел совсем по-детски, безутешно, содрогаясь всем телом.

Дождавшись терпеливо, чтобы он затих, Асенефа спросила:

— Что натворил-то?

— Поссать отошел я, хозяйка... На минуту только и отлучился, невмоготу уж стоять было... — начал рассказывать солдатик и засмущался пуще прежнего. — Извините...

— Хер с тобой, — великодушно простила его Асенефа. — Давай дальше. Кто наебал-то?

— Откуда ж знать? — Он поднял лицо, и она увидела, что отчаяние паренька неподдельно, что страх его не на пустом месте. И впрямь смерть наступает ему на пятки, иначе откуда у такого молоденького такая безнадежность в глазах? — Ох, откуда же мне знать, хозяйка... Велено было стеречь повешенного, ну, того, что главнее... «Без надлежащего погребения»... А они, бандюги эти, они же все горой друг за друга. Закон у них такой бандитский. Порешили, видать, босса своего похоронить как положено и все тут. В этих караулах один страх: не отдашь казненного сообщникам — тебя бандиты порежут, отдашь — государство вздернет... — Он судорожно перевел дыхание и высморкался двумя перстами, отряхнув их за спиной на землю. — А у нас в караульной службе как? Ежели караульный упустил, так караульному и отвечать. В уставе писано: «...отвечает головой...» Вот и отвечать мне, не сегодня, так завтра.