Полынь - Леонид Корнюшин

— Я во вторую бригаду. Ты со мной?

— Нет, в деревню пойду, отчеты еще не кончил.

Охлестывая прутом кобылу, весь подпрыгивая вместе с легкой тележкой, Зотов на повороте дороги оглянулся. Васильцов одиноко стоял посреди поля, словно вырастал из него неровной, суковатой коряжиной…

Зотов подумал о нем:

«И это агроном, да еще секретарь? Лучший представитель крестьянства!..»

Удары грома рею ночь полосовали небо, а дождя ни капли все-таки не перепало. Утро народилось все с тем же опустошающим зноем.

Кругляков, успевший сбрить щетину, бодро покрикивал на женщин:

— Поднажмем малость, последний стог остался.

Вера старалась поймать взгляд Маши — взгляд ее, как весной сосулька, словно в глаза набрызгали родниковой воды. Маша, казалось, даже не видела подругу.

— Ты что такая? Не поколотил, часом?

Она, наконец, взглянула на подружку, улыбнулась обцелованными, вспухшими губами.

— Я?..

— Уехал давно? Утром? Ты что подурнела?

Покраснев еще больше, даже уши загорелись огнем, Маша молча подошла к берегу. Внизу бойко, взахлеб, гомонили лягушки. На той стороне Угры, в лозняке, рассыпал свои деревянные звуки коростель.

С берега открылась даль: отрезок дороги, на изгибе сосна с разбитой макушкой. Маша невольно потянулась туда взглядом. Вера, хищно-настороженная, проследила за ним: от сосны удалялось и наконец пропало красное пятно Лешкиной рубахи. Маша оторвала взгляд от дороги, посмотрела на часы.

— Наши давно работают. Побежали скорей.

Вера так и ахнула.

— Подарил? Золотые?!

— Позолоченные. И стрелки светятся.

Она посмотрела в несколько растерянные глаза Веры: «Вот ты считала, что он плохой, а теперь видишь — ошибалась».

С этой ночи Маша будто переродилась. Красные, дразнящие губы так и остались налитыми. В ямочках щек таилась, розовела беспричинная улыбка. О грешной ночи в копне откуда-то, словно подглядный нашептал ветер, узнала бригада, от нее пошло по деревне. Ничего не знал только один дед Степан, который большую часть дня сидел и лежал в хате и редко выходил во двор, поглядывая плохими глазами вдоль проулка. Но и он узнал в полдень другого дня. Зашла соседка, бабка Алевтина Воробьева, шибко охочая до новостей, не раз попадавшая в перетряски за сплетни.

— Живой, старый?

— Покуда живой, — Степан сурово посмотрел в морщины Алевтининого лица: не терпел ее за сплетни и жадность.

— Свадьбу играть надумали?

— Нам не к спеху, — сказал нехотя дед.

— Вчерась будто твою Маньку с Лешкой Прониным под копешкой видали…

— То брехня! — отрезал Степан, кряхтя, встал, застучал костылем, ушел в избу.

Желтый платок Алевтины проплыл у изгороди и пропал. А в сердце Степана колючками дедовника закралось беспокойство. Все припадал к окну, всматриваясь, бормотал сам себе:

— Врет, дура старая. У них все такие. Что Осип, что зятья. Малина одного леса. — И утешал себя: — Ну, а слюбились, так оно и дело, может быть. Худого тут нет.

На том дед Степан успокоился и стал сильней ждать Машу.

Деревня жила полевыми заботами, все так же пустовала. С сенокоса приезжали за продуктами, увозили газеты, письма. Через два дня во второй бригаде завершили последний стог. Кругляков придирчиво три раза обошел вокруг и приказал всем лезть на землю. Стог был выше остальных, прямо красавец: ровный, с хорошо выложенным конусом, макушка упиралась в самое небо.

— Забирайте все из шалашей, машины подгоню. — Кругляков обмахнул рукавом пот с лица, захромал (натер ногу) к грузовикам.

Минут через двадцать женщины покидали в кузов узелки, вилы и грабли, сели сами, и машины поехали в деревню.

Маша не загораживала лица от ветра: в нем слышался голос Лешки. Ей казалось, что она летит на крыльях. Но чем ближе подъезжали к Нижним Погостам, тем томительней становилось у нее на душе: она боялась чего-то. То ее волновали предчувствия беды — что-нибудь могло случиться с Лешкой, и он теперь лежал, умирая. Потом она поняла: просто боится за свою любовь, как будто она ее украла и теперь кто-то чужой должен был украсть у нее же самой.

Поймав на себе взгляд Анисьи, она впервые не отвела сухо блестящие глаза в сторону, а улыбнулась прямо и открыто. «Чистая девка, добрая колхозница, вся на ладони, не изломали бы только плохие люди», — подумала Анисья.

Сперва Маша утаивала часы, которые подарил Лешка, а потом раздумала и перестала закрывать рукой маленький сверкающий золотой ромбик. Наталья Ивлева заметила первой, толкнула в бок Любу:

— Гляньте-ка! Да ты когда, Мань, купила?

— С неделю назад, — сердито и быстро сказала Вера. — За пятьдесят рублей.

— Смотри! Не то на них написано что? — наклонилась Наталья.

Вера и тут быстро сообразила, склонилась, закрыв Машину руку копной своих темно-русых волос, разглядывая корпус часов. Сбоку мизерными буковками было написано: «Дарю сердце и любовь. Леша».

— Это завод и марка, — сказала Вера, перевернув Машину руку часами вниз. — Где возьмешь, когда не купишь за кровные? Одеться прилично за наши трудодни — одно несбыточное мечтание. А Маше дед дал.

Наталья подумала: «Ври больше — я-то знаю такого деда… Обгулял, видать, Лешка, это верно. А недотрогой считалась».

По деревне рассасывались предвечерние тени. Под горой, в другой части деревни, трудолюбиво сопел мотор трактора. От плетней пахнуло знакомым: нагретой землей, огуречником, запахом скотины. Из открытых настежь окон правления доносился осиплый рассерженный басок Тимофея Зотова.

Анисим Кугляков спрыгнул на землю, распрощался с бригадой:

— Отдыхайте, бабы, завтра на прополку.

Маша словно впервые увидела свою деревню.

И хаты с темными соломенными крышами, и колодец с задранным «журавлем», и сочная молодая крапива за баней — все казалось иным, несказанно милым сердцу.

Но после широты лугов, неба и душевной перемены в ней самой хата оказалась теперь тесной и темной. На столе, под скатертью, укрывшей хлеб и посуду, слышался слитный мушиный гуд. Дед около порога сечкой крошил вареную картошку курам. Увидев Машу, сильно обрадовался, бросил сечку. Посередине избы валялся веник, опилки и стружки белели около стола. Кот, обмотавшись стружкой, по-хозяйски выглядывал из-под табуретки.

— Как ты намусорил, дед, — оглядываясь и боясь за что-либо взяться, сказала она.

— Здоровенька, Маняш, — просипел дед, — я тут кой-чего делал. Двое грабель выстругал. Ну-ка, глянь! — Он, явно хвастаясь, показал глазами на перегородку: там и вправду висело две пары новеньких грабель.

Маша принялась убирать хату. Моя пол, спросила:

— Телка ничего?

— Округлилась. Стоящая телка.

Дед ушел на двор по хозяйству. В избу долетал его смешной голос: «Тип-тип-тип». Вымыла пол, постлала половики, вынесла колотить дедову перину. Солнце уже заваливалось за Анютину рощу. Охваченные закатным огнем, полыхали листья клена, росшего у крыльца. Под легким ветром в поле навстречу ей мелкими живыми волнами бежал торопливо лен. Она ласкала его глазами: лен почему-то напоминал Лешку. Когда дед вернулся в избу, она спросила, стараясь придать голосу равнодушный тон:

— Кто-нибудь к нам приходил?

— Лопунов хлопец. Вчерась забегал. Об тебе пытал.

«И что ему нужно?»

Ей сразу расхотелось что-либо расспрашивать, стало скучно. Она пошла за перегородку и, сев на кровать, начала думать о своей жизни, которая сошлась воедино с Лешкиной, и от этого никуда не деться. Она уже знала, что никогда не перестанет о нем думать, даже если расстанутся.

Наступил вечер, и пришла ночь. На печи, за трубой, громко кашлял и шептал что-то дед, возможно, он разговаривал сам с собой, ругая свою тяжелую судьбу и жизнь.

Маша разделась, влезла в постель, поджала ноги к горячему животу. Потом она решила, что если завтра Лешка не придет, то наведается к нему домой сама, стерпит позор, унижение, будет его просить на ней жениться, а при самом последнем случае отказа назовет его подлецом и навсегда уедет из Нижних Погостов.

На печи слышались слабые шорохи и кашель деда, турчал сверчок, под окошком беззаботно шептался с кленом ветер, и Маша заснула очень крепко.

Лешка пришел, когда Маша еще хлопотала около печи: вся хата была наполнена огненными сполохами. Она прилаживалась поднимать на загнетку с пола двухведерный чугун с пойлом теленку. На скрип рассохшихся половиц под знакомыми шагами обернулась. Лешка ласково поздоровался, рывком оторвал от пола огромный чугун, поставив на загнетку, вдвинул его ухватом внутрь. Маша отрадно смотрела на его широкую спину.

— В сельсовет поедем, — сказал ласково Лешка. — Зотов лошадь дал.

— Зачем? — недоверчиво спросила она, боясь смотреть ему в глаза, и подумала с трепетом: «Неужели сбылось? Да, да!» — запело в ней все.