Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Василий Гроссман

– Да брось их! – сердито сказал Анохин. – Ты не видишь: они думают, что едут в трамвае. – И, усаживаясь на диван, он пробормотал: – Недаром у нас каждый день по два станка становятся в ремонт.

Пришел Патрикеев. Его окружили, и он начал рассказывать, что наркомат отказал в лицензии на цейлонский графит и предложил перейти на отечественное сырье. Он хлопал по спине мастеров графитного цеха, наклоняясь то к одному, то к другому, обнимал их за плечи, заглядывал в глаза и спрашивал:

– А, милый, как вы на это смотрите?

– Видеть не могу, как он подлизывается к мастерам! – сказал Левин.

– Он их боится, как огня, – ответил Анохин.

Потом пришли Квочин и секретарь ячейки. Патрикеев подошел к ним. Они втроем сели за стол и начали разговаривать между собой.

Все собравшиеся старались расслышать, о чем говорят за столом; может быть, Патрикеев как раз в эту минуту шепчет Квочину: «Невозможно! Сегодня по его вине опять запороли сто гросс „Тип-Топа!“ А Квочин зевает, согласно и равнодушно кивает головой: „Конечно, выговор в приказе!“ – и секретарь добавляет: „Строгий при этом, да еще с предупреждением“. Но все расслышали, как секретарь Кожин сказал:

– Хотя бы дождь пошел.

– Что ж, начнем, что ли? – спросил Квочин и, обведя глазами сидящих, кивнул главному механику и постучал пальцем.

– Кругляка еще нет, – сказал Кореньков, мастер по размолу графита.

– Тридцать человек не будут ждать одного Кругляка, – сердито сказал Патрикеев.

В это время вошел Кругляк.

– Положение с графитом, – сказал он и показал Квочину повестку технического совещания, – очень хорошее положение, а вот положение без графита, товарищ Квочин, это похуже, – и, разведя руками, он усмехнулся, и все рассмеялись.

– Кого в секретари? – спросил Квочин.

– Левина! – мрачно крикнул главный механик.

– Левина, Левина! – поддержал улыбающийся Бобрышев, и все загудели:

– Левина!

Левин подошел к столу, с ненавистью и тоской глядя на главного механика. Анохин помахал ему рукой, точно надолго прощался с ним.

Заговорил Патрикеев. Он говорил очень много и быстро, но ничего нельзя было понять из его слов. Главное – не было понятно, чего он хочет. Не то выходило, что через месяц фабрика остановится, не то он приветствовал новое постановление и предлагал завтра же переходить на советский графит, не то получалось, что вопрос должен решить Институт прикладной минералогии и что на исследовательскую работу понадобится по крайней мере шесть месяцев.

– На языке крупных специалистов это называется «гнать зайца дальше», – шепнул Левин сидевшему рядом с ним Кругляку.

– Боязнь ответственности, – точно ставя медицинский диагноз, ответил Кругляк и шепнул про себя: «Хитрая муха!»

Патрикеев вдруг замолчал, и во внезапно наступившей тишине прозвучали слова:

– Отличный хлебный квас, в буфете только и спасаюсь.

Это в углу заведующий деревообделочным цехом, толстяк Гусеев, беседовал с помощником директора по рабочему снабжению. Все оглянулись на них, Гусев вытянул шею и изобразил на лице такую напряженную внимательность, точно это не он двадцать секунд назад на глазах у всех разговаривал про хлебный квас.

Выступил заведующий графитным цехом.

– Нужно пробовать, – говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: – Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?

– Вот это я у тебя и спрашиваю, – сказал Квочин, – ты ведь заведуешь цехом, а не я.

Потом выступали мастера.

– Мы уже пробовали, – говорил толстоносый низенький Горяченко. – Пробовали еще при Карнаце, вот качество какое от этого будет получаться, – и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, он продолжал: – Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!

– Да, надо раньше в институт, – говорил белолицый Капустинский,

Потом говорил директор.

– А нельзя ли через наркома в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? – вдруг спросил директора Патрикеев.

– Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, – сказал Квочин.

– Пожалуйста! – сказал Кругляк и пожал плечами. – Послушайте, ребята! – вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. – Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит – кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И вы боитесь! – вдруг рассердившись, сказал он Патрикееву. – Факт, факт! Вы грустите, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье вас не касается. Главный инженер валит на завцехом, завцехом на мастеров, потом все – на институт. При чем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает.

Он обозвал мастеров «шаманами», ругал заведующего графитным цехом и главного инженера.

Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говором, вставлял в речь ругательства «для народности» и, кончая разговор, внутренне произносил: «Уф!», а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе. «Опираться на своих людей», «симпатия управляющего», «круговая порука», «не ссориться с нужным человеком», «не подводить своих», «не рисковать» – вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал «подпочвенных» связей.

Видно было, что мастера-графитчики сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера могут подложить большую свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения, говорил:

– Ну хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! – И он решительно распахнул пиджак.

– А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? – раздраженно спросил Патрикеев.

– Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? – в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.

Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. «Видал, брат, наших молодых!» – хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.

Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.

V

В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:

– Ну, знаете…

– Нечто совершенно сверхъестественное…

Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину.

Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.

Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица рабочих сухим, горячим дыханием.

В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.

Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о поездке на реку.

Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.

– Николай Николаевич, – сказал он, – после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. – Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: – Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?