Франц Кафка. Узник абсолюта - Макс Брод

Мой план удался. Франц с радостью написал статью «Аэропланы Брешии», которая была опубликована в конце сентября 1909 г. в «Богемии». Я передал рукопись Паулю Виглеру, который был в ту пору ее издателем. Позже мне удалось убедить Франца разрешить включить эту статью в мою книгу «О красоте безобразных картин». Я написал к ней следующее вступление:

«А если мы – два друга, если мы были неразлучны во время нашей поездки, даже в своих мыслях, если мы были так близки на чужбине, неужели мы не сможем так же близко сойтись в нашей общей книге по возвращении домой? А если наши вариации на одну и ту же тему не могут быть написаны независимо друг от друга, даже если два автора хранили свои мысли в секрете с комическим и преувеличенным страхом или даже, тайно соперничая, донимали третьего путешественника, моего брата Отто, для получения совета? Что, если эти вариации принадлежат друг другу, дополняют, проясняют, украшают друг друга? И что, если с этим ничего нельзя поделать?» Передо мной лежат гранки двух эссе. Я испытываю гордость, что способствовал первой публикации Кафки на страницах книги. Но, увы, все это осталось лишь в мечтах.

В конце концов книга показалась издателю слишком объемной и, наряду с другими материалами, наши эссе изъяли из окончательного варианта издания.

Статья, подобная этой, не была, конечно, пределом мечтаний, к которому я стремился, она служила лишь единственной цели – побудить Кафку к дальнейшему творчеству. И этого я достиг – несмотря на сильное сопротивление упрямого автора. Временами я стоял над ним, как надсмотрщик, убеждал и стимулировал его – не всегда совсем откровенно, но каждый раз используя различные средства и уловки. Я ни в коем случае не мог позволить его дарованию надломиться вновь. Иногда Кафка благодарил меня за это. Но частенько я чувствовал, как были обременительны мои понукания и что он готов был послать их к черту, о чем было сказано в его дневнике. Я понимал его состояние, но мне было все равно. Для меня было важно помочь моему другу даже против его воли.

Я утверждаю, что только благодаря мне этот дневник появился на свет. Он возник из маленьких заметок, сделанных Францем во время наших совместных путешествий. Осознанная и уже устоявшаяся тенденция Кафки отражать свой жизненный опыт нашла свежее выражение в репортаже о нашей совместной поездке. Позже эта тенденция получила систематическое развитие. Именно этого я так сильно желал.

Дневники имели значение для Кафки не только как автобиографические заметки и выражение его души. Среди содержавшихся там заметок есть фрагменты, послужившие для создания его первой книги «Наблюдения». Очевидно, Кафка сам отобрал фрагменты, которые считал нужными. Мы не можем знать, почему он одни отрывки считал подходящими, а другие решил не брать.

В дневнике содержится множество маленьких фрагментов будущих рассказов[19]. Они громоздились друг на друга до тех пор, пока внезапно из скопления предложений вдруг не выскочил, как язык пламени, первый законченный рассказ значительного объема – «Приговор». И кроме того, в течение одной ночи, с 22 на 23 сентября 1912 г., автор нашел наиболее подходящую для себя литературную форму, и мощь писательского гения, уникального в своем жанре, наконец-то обрела полную свободу.

В октябре 1910 г. мы собрались в Париж на отдых. Поехали Кафка, Феликс Вельтш, мой брат и я. Круг наших друзей возрос, он ширился уже несколько лет. Я познакомил Кафку с Феликсом Вельтшем и Оскаром Баумом. Баум – проницательный философ («Достоинство и Свобода» и «Опасности умеренной позиции» – его основные книги, к тому же автор философского трактата «Восприятие и мысль», написанного в соавторстве со мной), писатель, создавший впечатляющую историческую новеллу «Народ, который крепко спал», почувствовал расположение к Кафке. Между нашей четверкой были особо доверительные отношения, и мы никогда не ссорились. Мы постоянно встречались, наши встречи вошли в традицию на многие годы.

Оскар Баум, писатель, так вспоминает свою первую встречу с Кафкой: «Наша первая встреча ясно запечатлелась в моей памяти. Она состоялась благодаря Максу Броду. Он привел ко мне Франца Кафку и прочитал нам в тот осенний день 1904 г. рассказ «Экскурсии в темно-красное», который Кафка тогда только закончил. Нам тогда было чуть больше двадцати. Я помню многое из того, что мы сказали, азартно обмениваясь мнениями, стараясь использовать минимум слов (тогда это было у нас в ходу). Кафка среди прочего произнес: «Когда нет необходимости отклоняться от действия с помощью стилистических уловок, возрастает искушение делать это».

На меня произвел впечатление первый жест Кафки, когда он вошел в мою комнату. Он знал, что находится в присутствии слепого человека. Когда Брод представил его мне, он мне молча поклонился. Это могло показаться бессмысленным, поскольку я не мог его увидеть. Меня коснулись его волосы, наверное, потому, что я слишком энергично поклонился в тот же момент. Это был первый человек в мире, который дал понять, что мой недостаток существовал только для меня – и не с помощью каких-либо скидок или особой внимательности, не посредством тонких изменений поведения. Он вел себя так, как хотел. Он был настолько далек от общепринятых норм, что на каждого человека его манеры производили сильное впечатление. Его строгая холодная сдержанность была превосходна в глубинном выражении простой доброты (эти качества я с первого взгляда определял в незнакомых мне людях) – в теплоте слов, в тоне голоса, в пожатии руки.

Это соответствие каждого его невольного движения, любого произнесенного им слова общим взглядам на жизнь накладывало отпечаток на его поведение и необыкновенно живую внешность, несмотря на незримые баталии, которые постоянно терзали его ум. Когда он читал вслух – а это была его особенная страсть, – ударения каждого слова были полностью соподчинены, любой слог звучал очень отчетливо (хотя язык его работал столь быстро, что мог вызвать головокружение), в гармонии с музыкальным ритмом фразы; он читал с невероятными задержками дыхания и мощным нарастанием крещендо на динамическом уровне. Все это вы могли найти в его прозе, где случайно могли обнаружить, что такой самостоятельный фрагмент, как, например, «Цирковая наездница», состоял из одного превосходно составленного сложного предложения».

Я не хочу, однако, способствовать созданию впечатления, будто Кафка общался лишь с тесным кругом «пражской четверки». Напротив, он был готов общаться с каждым, кто разделял его чувства, или, по крайней мере (до тех пор, пока ему позволяло здоровье), не отвергать такого общения. Среди тех, с кем общался Кафка, были Мартин Бубер, Франц Верфель, Отто Пик, Эрнст Вейс, Вилли Хаас, Рудольф Фукс, позднее – красноречивый Людвиг Хардт, Вольфенштейн и многие другие. Некоторые из них дополнили своими рассказами картину жизни Кафки.