Иван Грозный: «мучитель» или мученик? - Наталья Пронина

Было ли сие страшное прорицание последней желчной местью гордого мятежного обличителя русскому самодержцу? Или наоборот, уже стоя у порога смерти, в чем-то раскаялся Грек и, замаливая грехи, рванулся предостеречь Ивана от того ужасного, что стало вдруг известно ему? Или, наконец, пугающее предсказание было специально выдумано (и приписано монаху) самими Адашевым с Курбским как последняя попытка удержать государя от поездки? Этого мы уже никогда не узнаем. На сей счет у нас имеется лишь один бесспорный факт: царевич Дмитрий действительно погиб в дороге. И погиб при столь невозможных, нелепых обстоятельствах, что все предшествовавшие этому трагическому событию будто бы лишь полунамеки, полуслухи приобретают вполне реальный подтекст.

...Уже возвращаясь из Кириллова монастыря обратно в Москву, царская семья плыла на стругах по Шексне[213], иногда причаливая к берегу, делая остановки для отдыха. Во время одной из таких остановок и произошло то, о чем почти с мефистофельской усмешкой сообщает наш уважаемый историк-романтик: «Кормилица глупая в реку уронила его первенца - застудила сына. Скончался младенец...» Ну, положим, не первенца - здесь автор снова, к сожалению, ошибся, дав волю фантазии, - ибо до этого Ивану уже пришлось пережить смерть именно первых своих детей - двух малюток-дочерей, умерших во младенчестве. Что же до того, что «кормилица глупая уронила...», то и здесь не уйти нам от явного глумления г-на Радзинского над историческими фактами. Няня, спускавшаяся по сходням с корабля на берег и несшая на руках ребенка, не могла просто «уронить» его в воду - слишком большая ответственность лежала на ней, и она вряд ли не сознавала ее, скорее согласившись бы утонуть самой, нежели по оплошности уронить-утопить царское дитя. Кроме того, во время схода няню обязательно (таков был официальный церемониал!) страховали-поддерживали под руки не кто-нибудь, а два брата царицы Анастасии - бояре Захарьины. Но в том-то и дело, что в момент, когда случилось несчастье, в холодной воде северной реки оказался не только полугодовалый малыш, но и сама няня, и обязанные поддерживать ее бояре. А это говорит уже не о простой «бабьей глупости», но о преднамеренно спланированном, организованном и осуществленном «несчастном случае». По чьему-то тайному умыслу неоднократно до этого использовавшиеся и проверенные сходни в тот злополучный раз, видимо, оказались или плохо закрепленными, или же вовсе подпиленными, в результате чего и произошло непоправимое. Иван все-таки не смог уберечь своего сына...

Ему надо было превозмочь и это. Задумаемся еще раз: превозмочь, неполных двадцати четырех лет от роду. Находясь в зените воинской славы и государственного могущества, но при всем том трагически одинокий человек, он похоронил собственного ребенка. Похоронил сына. Наследника. Воистину, не слишком ли тяжкая доля?! Но у него была Русь. И подобно тому, как не щадя себя служил ей Иван, так же свято была предана и она своему великому государю. И это взаимное служение спасало обоих.

В 1556 г. войска Ивана Грозного практически без боя и штурма овладели Астраханью. Могучая волжская твердыня сама распахнула перед ними свои крепостные ворота. Астраханский хан Дербыш-Али торжественно присягнул на верность русскому царю, ибо понимал, что сопротивление бессмысленно, что таков приговор самой Истории, который она впервые провозгласила 2 октября 1552 г. падением Казани. Именно это падение, пишет исследователь, «вызвало крушение всего конгломерата государств, образовавшихся на развалинах Золотой Орды. Вассалами и данниками царя признали себя правители Большой Ногайской орды и Сибирского ханства[214], Кабарда и пятигорские князья на Северном Кавказе. Башкиры объявили о присоединении к России»[215]. Но ввиду того, что нашего писателя все вышеуказанное, не интересует и об этих последствиях волжских побед Ивана он в своей книжечке просто не говорит, исключая, пожалуй, только (явно навеянную бессмертными строками Карамзина на с. 233 IX тома его «Истории», строками, которые, кстати, звучат гораздо более человечно, нежели в пересказе Радзинского) фразу о том, что когда русские ратники плыли по Волге, направляясь к Астрахани, «они видели развалины Старого Сарая - заброшенной столицы Золотой Орды... «горький памятник русского стыда». Но это был прошлый стыд, впереди была слава - плен Астрахани...», то, по примеру уважаемого литератора, мы тоже приведем здесь слова выдающегося историка России, буквально через страницу с сожалением признававшего: «Не только иноземцы, но и мы сами не оценим справедливо государственные успехи древней России, если не вникнем в обстоятельства тех времен, не поставим себя на место предков и не будем смотреть их глазами на вещи и деяния без обманчивого соображения с новейшими временами...», если не сравним «Россию Василия Темного с Россией Ивана IV: первый имел 1500 воинов для ее защиты, а второй взял чуждое царство отрядом легкого войска, не трогая своих главных полков. Между сими происшествиями минуло едва столетие, и народ мог естественно возгордиться столь быстрыми шагами... Великие усилия рождают великое»[216]. Но мы, потомки, действительно так и не оценили в должной мере тот стремительный, невиданной духовной мощи порыв...

Глава 7

МИФ О «БЕССМЫСЛЕННОСТИ» ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ

Однако пойдем дальше. Бескровным взятием Астрахани обеспечив, наконец, довольно прочный мир на восточных границах страны, Иван Грозный тотчас же, с неослабевающей энергией и страстью рванулся решать другую, пожалуй, не менее тяжелую, чем угроза нашествий с Востока, проблему военной и, главное, духовной агрессии с Запада, которая несла не одно лишь физическое истребление, но покоряла, губила души людей, лишая их исторической памяти, превращая именно в безгласных рабов, бессловесное быдло. Об этой жесткой экспансии католицизма против Руси и соседних с ней народов мы уже имели случай говорить выше. И, собственно, начиная великое двадцатипятилетнее противоборство с Западом, Иван IV справедливо считал своей главной стратегической целью вовсе не «выход к морю», как станут говорить позднее. Такой выход у него уже был - например, правый берег реки Наровы, в устье которой заходило много иностранных кораблей. Более того, в июле 1557 г. по приказу Ивана Грозного выдающийся русский инженер Иван Выродков (да, читатель, тот самый, который лишь пять лет назад воздвиг знаменитую крепость Свияжск на Волге) построил на Нарове «город для бусного (корабельного) приходу заморским людям» - первый русский порт на Балтийском море[217], почти на полтора столетия опередивший исторические победы Петра Великого. Не составляло основную задачу Ливонской войны и возвращение Русскому государству древних славянских владений («отчины и дедини», по тогдашней терминологии) в Прибалтике, захваченных немецким (Тевтонским) орденом меченосцев в XII-XIII вв. (Сии псы-рыцари, несомненно, пошли бы и дальше, не останови их бессмертным бранным подвигом Александр Невский.) Нет, хотя и первое, и второе было важно для развития Российского государства, его внешней торговли и экономики в целом, но все-таки не в нем заключалась цель той войны. Разгром Тевтонского ордена и присоединение Ливонии требовалось Ивану Грозному для того, чтобы таким образом остановить многовековый Drang nach Osten Ватикана, натиск, подчеркивают исследователи, являвшийся «спланированным, координированным из единого центра мероприятием по военно-политическому и военно-идеологическому порабощению Руси»[218], чтобы лишить католический Рим его столь выгодного форпоста, какой представляла собой, наряду с Польшей, Прибалтика и откуда Святейший престол протягивал свои жадные щупальца не только к Киеву и Минску, но и к самой Москве. Их действия нужно было пресечь, обрубить как наиболее коварные, опасные для Руси. И великая русская Смута начала XVII века, во время которой именно Ватикан руками своих польско-литовских приспешников развязал полномасштабную агрессию против Московского государства, покажет, сколь прав был царь Иван...

Ливонская война, ставшая, по словам историка, «делом всей жизни» Грозного, была начата Россией через два года после взятия Астрахани. Поводом к непосредственному развертыванию военных действий послужило то, что, опасаясь усиления Русского государства, Ливонский орден в отношениях с Россией проводил политику ее фактической блокады. Реальность этой блокады с наибольшей яркостью проявилась в 1548 г., когда ливонцы сорвали план Ивана Грозного привлечь на русскую службу свыше ста человек западноевропейских специалистов, - медиков, юристов, техников, завербованных агентом царя ганноверцем Гансом Шлитте, не пропустив их (через свою территорию) в Русское государство[219]. Кроме того, в феврале 1557 г. Москва обратилась к Ливонии с законным требованием о выплате ей Дерптским епископством денежной дани (в размере 1-й марки с человека в год), которую оно согласилось платить после заключения русско-ливонского перемирия еще в 1502 г.[220], но своих обязательств так и не выполнило. Категорический отказ в марте 1557 г. главы Ливонского ордена Вильгельма фон Фюрстенберга все-таки выполнить эти давние обязательства по отношению к Руси и сделал столкновение неизбежным...