Замок ужаса - Юрий Брайдер

— Сергей! Хортов! Да что с тобой?! — вывели меня из оцепенения испуганные голоса.

Те двое… я с огромным трудом вспомнил их имена: Мурашов и Козерадский, да, так.

Они смотрели на меня с тревогой. И вдруг быстро переглянулись. А я — я, чудилось, услышал эти мгновенные взгляды:

«— Он коснулся дерева.

— У дерева все признаки передозировки облучения…

— Что, если оно тоже излучает?

— Что, если он поражен?

— Что, если мы — в опасности?!»

Их руки, простертые ко мне, опустились. И когда я отстранился от дерева, эти двое шарахнулись прочь.

— Погоди, Хортов! — сказал Мурашов, не сводя глаз с моего лица.

Нет, не думаю, что были уже какие-то признаки, не думаю. Это приходит и уходит. Ведь и потом, ночью, в автомобиле, те люди видели во мне человека…

— Погоди, Хортов! — повторил Мурашов. Говоря, он как-то странно гримасничал, делая расплывчатые жесты, будто нарочно.

Я невольно проследил за его движением. Я отвлекся и не заметил, что Козерадский сдернул с плеча ружье! А стоило мне перевести глаза на него, как ружье оказалось и в руках Мурашова.

Теперь я стоял неподвижно, а на меня смотрели четыре круглых черных глаза двустволок.

— Погоди, Хортов! — вновь проговорил Мурашов. — Ты успокойся! Ты же сам знаешь правила. Есть объект. Объект подвергся необъяснимому изменению. Ты был с объектом в контакте. Ты должен быть… изолирован. Ну ты же и сам знаешь, слушай!

Я и сам знал, что полномочия у этих двоих весьма широкие… И, посмотрев вприщур на Козерадского, потом на Мурашова, свистнул в два пальца резко и коротко.

Я не думал, что надо делать. Я знал. Или чувствовал, что одно и то же. Таким свистом я когда-то звал Пирата. Это было лет тридцать назад…

Сзади затрещал подлесок, и лицо Мурашова побелело. Двустволка заплясала в его руках, а Козерадский свою и вовсе выронил.

Я опустил глаза, и мелькнула безумная мысль: справа, у колена, Пират!

Но не пес верный явился на мой зов. Рядом стоял поджарый, молодой волк.

Повел огненным глазом: «Ты звал? Я здесь!!»

В глазах ни намека на услужливость! В глазах преданность друга, брата — существа, равного мне;

«Ты просил помощи? Вот я пришел!»

И когда я опустил руку на его загривок, волк чуть напрягся, вскидывая голову. Как будто мы стали плечом к плечу.

В этот миг Мурашов справился с собою, выровнял двустволку.

— Погоди, Мурашов! — сказал теперь я, подражая его увещевательной интонации. — Погоди, Мурашов! Опусти ружье. Ты же видишь: мы не намерены тебя трогать.

— Мы? — прорезался голос у Козерадского. — Он дрессированный, да?

Я только вздохнул:

— Сам ты дрессированный, понял? Ты с Мурашовым! Вы все!

Неужто то, что произошло дальше, было прежде всего реакцией обиженного моей репликой человека? Я забылся в словах… я ведь еще был таким, как они…

О, этих ребяток из столичных служб я недооценил!

Я их, оказывается, вовсе не знал, этих любителей охоты по перу!

Мурашов вскинул ружье, как бы для выстрела, волк с места взвился в прыжке, но тут…

Но тут Козерадский резко дернул рукой — в его ладони оказался пистолет, словно выпал из рукава, — и он сбил моего волка одним выстрелом в полете, будто птицу.

У него был еще и пистолет!

А когда я рванулся к убитому брату, Мурашов мгновенно перехватил ружье за ствол и ударил меня прикладом по голове.

III

— Ты что? Ты что?! Михаил, ты что?!

Голос, чудилось, ввинчивается в уши. Нестерпимая боль начала сверлить голову.

Михаил Невре медленно, тяжело приоткрыл один глаз. Белое, алмазное, искристое… холод…

— Михаил! Да что с тобой?! Встать можешь? «О черт, невыносимо же! Оставьте в покое!..»

Казалось, мысли в голове медленно, вяло колышутся, будто воздушные шары.

Шары? Какие-то были огненные шары…

«Но ведь я побежал! Куда? И почему я лежу?»

Резко приподнялся и взвыл от нового приступа боли. Искры мельтешили в глазах, а он постепенно вспоминал: огонь… страшные огненные сгустки… огненное чудовище… залп огня, который сбил его, Михаила Невре, с ног, испепелил…

Да нет же! Не испепелил! Он жив, и не горит его тело, а стынет на морозе!

Значит, пылающий червь уполз?

Наконец сумятица ушла из глаз, и Михаил сообразил, что сидит прямо на снегу посреди своего огорода.

Снег играл и лучился. Было, наверное, около девяти утра: солнце только-только поднялось из-за таежных вершин, еще розово румянились легкие рассветные облачка.

Все было как обычно, как всегда: солнце, тайга, снег. Пышные сугробы, утоптанная тропка от крыльца к калитке…

— Что, даже снег не растаял? — тупо удивился Михаил, и тут кто-то налетел на него, схватил за плечи и затряс, в бешенстве приговаривая:

— Ты!.. Очнись! Очнись, наконец! Приди/ в себя! Где Александра? Где Александра, слышишь, ты!..

Боль вдруг исчезла. И Михаил увидел, что трясет его и дергает не кто иной, как приехавший вчера с Александрой из города человек — да, Валерий Петрович Овсянников его зовут.

Тот, которого вчера подмял убитый тигр! Эге, быстро же этот горожанин оклемался. Хотя нет, бледный весь как мука.

— Александра? — переспросил Михаил, отрывая от себя цепкие сильные руки. — Да не трясите вы меня! Где ей быть? Дома, наверное. Спит, может, еще.

И осекся…

Вспомнил: когда он палил по огненным шарам, Александра была рядом… да, она пригнула ствол ружья, чтобы целился в самого червя.

Да! Но как же — этого же не было? Или было? Михаил поднялся — и тихо ахнул, увидев разбитое окно кухни, настежь распахнутую дверь. Было? Или не было?!

Он взбежал на крыльцо, заскочил в кухню. На полу патроны, пыжи, кухня выстыла, да и весь дом холодный, пустой. Александры нет. Постель не застелена, но одежда исчезла. Хотя вон шубка на крючке. И сумка стоит… Что же, она в одном свитере ушла в такой мороз?

Михаил вернулся на кухню.

Чего-то не хватало. Стоп. Всегда вот здесь, возле двери, висел тулуп. А сейчас его нет.

Может, Александра в нем ушла?

— Ну и бардак! — послышалось брезгливое. — Здорово же, видать, вы тут вчера поддавали! А стрельбу в честь чего затеяли?

Овсянников стоял посреди кухни, как-то странно поводя головой, будто принюхивался.

«Как это его вчера Филипп назвал? Смешно как-то… а, в прошлой жизни был свиньей или собакой. Похоже, ей-богу! Будто след берет!»

Но сейчас Михаилу было не смешно. Едва пришло на ум это имя — Филипп, как нахлынула тревога, неодолимая, словно ветер.