Все люди смертны - Симона Бовуар

Пока кормилицы растили малыша, я страстно обдумывал будущее Антонио. Прежде всего я установил мир, мне хотелось, чтобы сын никогда не изведал кровавой тщеты войны. Флоренция с давних пор требовала вернуть порт Ливорно: я согласился сделать это. В Ривеле взбунтовался народ, тамошний князь умолял меня о помощи, суля подчинить город моей власти: я отказал.

На холме напротив Кармоны начали строить мраморную виллу и разбивать сад; я призвал ко двору художников и ученых; я собрал картины, статуи, обширную библиотеку: воспитанием Антонио занялись лучшие люди нашего времени; я присутствовал на уроках, а физическими упражнениями руководил лично. Это был красивый ребенок, на мой взгляд, несколько щуплый, но крепкий. В семь лет он умел читать и писать по-итальянски, по-французски и на латыни; он плавал, стрелял из лука и ловко правил маленькой лошадкой.

Ему были необходимы сверстники, которые разделяли бы с ним занятия и досуг; я собрал вокруг него самых красивых и одаренных детей в Кармоне. Я приказал поселить во дворце и ту хрупкую смуглую девочку, сидевшую под цветущим миндальным деревом; ее звали Беатриче; она росла, сохраняя тот же смех, то же личико; в играх она вела себя как мальчишка, и Антонио предпочитал именно ее всем своим приятелям.

Как-то ночью мне не спалось — в ту пору я нередко скучал, даже во сне, и я спустился в сад. Стояла безлунная ночь, теплая, благоуханная, с падающими звездами; сделав несколько шагов по песчаной аллее, я заметил пару, шедшую по лужайке, держась за руки; поверх длинных ночных рубашек висели цветочные гирлянды; Беатриче вплела в волосы вьюнок, а к груди она прижимала плотный цветок магнолии. При виде меня они застыли на месте.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

— Прогуливаемся, — ответила Беатриче чистым голоском.

— И часто вы прогуливаетесь здесь в этот час?

— Он — в первый раз.

— А ты?

— Я? — Она дерзко взглянула на меня. — Я каждую ночь вылезаю через окно.

Эти двое стояли передо мной, провинившиеся подростки, в своих украшенных цветами рубашках, скрывавших босые ноги, — у меня вдруг защемило сердце. Я дал им дни солнца, праздник, смех, игрушки, сласти, картинки, а они втайне сговариваются между собой, чтобы вкусить сладость ночей, которой я не дал им.

— А что вы скажете насчет прогулки верхом? — спросил я.

У них заблестели глаза. Я оседлал своего коня, посадил Антонио перед собой, а Беатриче на круп, ее ручки обхватили мою талию; мы галопом спустились с холма, галопом пересекли долину, и звезды падали над нашими головами; дети вскрикивали от радости. Я прижал к себе Антонио.

— Не стоит впредь покидать замок украдкой. Вообще не стоит ничего делать украдкой. Чего бы ты ни захотел, проси меня: ты это получишь.

— Да, отец, — послушно согласился он.

Назавтра я подарил обоим по лошади, и нередко в теплые ночи я звал их проехаться вместе со мной. Я велел построить барку с оранжевыми парусами, чтобы мы могли вместе плавать по озеру Вилламоза, на берегу которого мы в летние месяцы нередко спасались от невыносимой жары. Я умудрялся предупреждать все их желания. Когда они уставали от игр, плавания, скачек, бега, я усаживался рядом с ними в теплой тени пиний и рассказывал им разные истории. Антонио без конца расспрашивал меня о прошлом Кармоны; он с изумлением смотрел на меня.

— А я, что буду делать я, когда вырасту? — порой задавал он вопрос.

— Все, что захочешь, — со смехом отвечал я.

Беатриче ничего не говорила, она слушала с непроницаемым видом. Это была маленькая диковатая девочка с длинными, как паучьи лапки, ногами. Ее влекло запретное; она где-то пропадала часами, потом оказывалось, что она забралась на крышу, или заплыла на середину озера, или шлепала в коровнике по навозу, или замерла на дереве над тропой, чтобы вскочить на необузданную лошадь.

— Какая забавная девчушка! — говаривал я, проводя по ее волосам.

Она непокорно мотала головой, ей не нравилось, когда я вскользь прикасался к ней; стоило мне склониться, чтобы поцеловать ее, она отскакивала и с достоинством протягивала мне руку.

— Тебе здесь не нравится? Ты несчастна?

— Да нет.

Она и не подозревала, что могла бы жить в другом месте, стирать белье, полоть огород, но когда я видел, как она склоняется над толстой книгой или лезет на дерево, то с гордостью говорил себе: это я определил ее судьбу. А еще мое сердце радостно билось, когда смеялся Антонио; мне он обязан жизнью, мне он обязан миром, твердил я.

Антонио любил жизнь и мир; он любил сады, озера, утра, весны, летние ночи, а еще картины, книги, музыку; в шестнадцать лет он почти сравнялся в эрудиции со своими наставниками, он сочинял стихи и пел, аккомпанируя себе на виоле. Не меньше ему нравились бурные развлечения: охота, состязания на копьях, турниры; я не смел оберегать его в таких случаях, но у меня пересыхало во рту, когда я видел, как он ныряет в озеро с вершины утеса или вскакивает на необъезженного жеребца.

Однажды вечером, когда я сидел за книгой в библиотеке Вилламозы, отворилась дверь и Беатриче стремительно подошла ко мне; это меня удивило, так как она никогда не заговаривала со мной первой. Мне бросилась в глаза ее бледность.

— Что случилось?

Ее пальцы вцепились в платье; казалось, у нее в горле комок; наконец она выговорила:

— Кажется, Антонио тонет.

Я бросился к выходу; она шепнула вслед:

— Он хотел переплыть озеро, но назад не вернулся. Мне не под силу спасти его.

Через минуту я уже был на берегу; сорвав с себя одежду, я кинулся в воду; было еще светло, и вскоре я различил темное пятно посреди озера. Антонио лежал на спине; завидев меня, он вздрогнул и закрыл глаза.

Когда я дотащил его до берега, он был без сознания; подстелив плащ, я принялся энергично растирать его тело; я чувствовал, как тепло моих рук оживляет, ощущал под ладонью мускулы юного тела, нежную кожу, еще не окрепшие кости, мне казалось, будто я заново создаю это тело. У меня пронеслась волнующая мысль: я всегда буду рядом, чтобы избавить тебя от горестей. Нежно я нес на руках сына, которому во второй раз даровал жизнь.

Беатриче стояла на пороге, прямая, неподвижная, по щекам ее струились слезы.

— Он спасен, — сказал я. — Не плачьте.

— Я понимаю, что он спасен, — ответила она.

Она смотрела на меня, и в глазах ее была ненависть.

Я уложил Антонио в постель. Беатриче последовала за мной в спальню; придя в себя, он уставился на нее.

— Мне не удалось переплыть озеро, — прошептал он.

Она наклонилась к нему и пылко заверила:

— Ты переплывешь его завтра.

— Нет! — отрезал я. — Вы что, с ума сошли? — Наклонившись к лежащему Антонио, я потребовал: — Поклянись, что больше не попытаешься сделать это.

— О отец!

— Обещай мне! Ради всего того, что я для тебя сделал, ради любви ко мне обещай мне это!

— Хорошо, — выдохнул он. — Клянусь вам.

Он закрыл глаза. Беатриче повернулась и медленно вышла из спальни. Я остался возле него и долго разглядывал гладкие щеки, нежные веки и лицо. Я спас любимое дитя, но я не мог помочь ему переплыть озеро. Может, Беатриче не зря плакала… С внезапной тревогой я подумал: долго ли еще он будет повиноваться мне?

У подножия кипарисов и тисов, на розовых террасах трепетало лето; оно сверкало в чашах мраморных водоемов, струилось в складках шелковых платьев, его запах приподнимал золотистые груди Элианы. Голос виолы, затерянной в грабовых аллеях, пронзил тишину; в тот же миг над чашами водоемов взметнулись струи живой воды.

— О-о!

Вдоль балюстрады пробежал гул, женщины захлопали. Из сердца пылающей земли взметнулись к небу тонкие хрустальные трубы, по дремавшей водной глади пробежала рябь; все ожило; это была проточная свежая вода.

— О! — воскликнула Элиана, обдав меня благовонным дыханием. — Да вы просто волшебник!

— Ну вот еще, — откликнулся я. — Это водяные струи.

Вода ниспадала в каскад раковин, она рокотала и смеялась, и этот смех отдавался в моем сердце сухими упругими толчками: фонтаны!

— Каскад! Бьянка, смотри, каскад!

Антонио дотронулся до пухлого плеча молодой женщины; я взглянул на его лицо, сияющее от удовольствия, и смешок стих. Вовсе не ничтожные струи воды были сотворены мною; я сотворил эту жизнь, эту радость. Антонио был красив — искрящиеся материнские глаза и надменный профиль Фоски. Он не отличался крепостью сложения, характерной для мужчин в то время, но тело его было проворным и гибким. Он ласкал податливое плечо, улыбался радостному шуму воды. Это был славный день.

— Отец, — сказал он, — я успею сыграть в мяч?

Я улыбнулся:

— Кто отмеряет твое время?

— Но ведь посланцы из Ривеля дожидаются, когда мы их примем?

Я взглянул на горизонт, где уже начала провисать небесная синь: скоро она сольется с розовой землей. Я подумал: а ведь у него каждое лето на счету; неужели пропадет такой дивный вечер?