Африканские игры - Эрнст Юнгер

То есть я пребывал в одном из тех заблуждений, от которых никакие поучения не избавят. Однако можно сказать, что, теряя внешние перспективы, человек обретает внутреннее прозрение; описание этого процесса и составляет цель нашего рассказа. Со времени, о котором здесь идет речь, я уже понимал, как могло быть, что наши предки после битвы в Тевтобургском лесу[31] сорок лет служили скотниками у сынков римских сенаторов и ни одному из них не удалось вернуться на левый берег Рейна, о чем мы читаем у Тацита. В нашем случае, правда, река, до которой все хотели добраться, называлась не Рейн, а Мулуя[32]; однако нужно иметь в виду, что такие различия значимы в исторической, но не в магической географии, а история одноглазых разыгрывается именно в магическом пространстве.

Я уже втайне радовался времени дикой свободы, которое вот-вот должно было наступить, но тут одно неожиданное событие показало мне, что человек не может бесследно исчезнуть из знакомой ему части мира.

К концу первой недели я, под неутомимым руководством Полюса, уже овладел некоторыми навыками солдатской жизни, хотя прибыл сюда не ради того, чтобы их освоить. Я научился, например, подметать комнату, разбирать затвор винтовки, предписанным образом поворачиваться направо, налево и кругом.

Полюс нашел нам занятие и на вторую половину субботнего дня: заставил стащить вниз, во двор, столы и скамейки и там песком и зеленым мылом надраить их так, словно они только что вышли из-под рубанка столяра. На вечер я договорился с Леонардом посетить занятия Профессора, а в воскресенье утром планировал вместе с Франци попить в постели кофе, который обещал нам принести Массари. Оставалось только отстоять вечернюю перекличку, которая, как и утренняя поверка, нужна была главным образом для того, чтобы как можно скорее установить факт любой самовольной отлучки, если ее не заметили еще днем, во время службы. Перекличку завершало оглашение приказов и взысканий, которые, по старому армейскому обычаю, полагалось выслушивать, стоя по стойке «смирно»; потом предстояла раздача почты и прочее: в это время солдаты — надеявшиеся вскоре разойтись по дворам и помещениям казармы, а то и посидеть в арабских кофейнях, погулять по улицам города, — уже нетерпеливо переступали с ноги на ногу.

В субботу, когда эта церемония, как обычно, завершалась раздачей почты и уже подходила к концу, мне показалось, что я несколько раз услыхал свое имя, но я не откликнулся, потому что считал, что здесь достаточно удачно скрылся, чтобы получать вести от кого бы то ни было. Если бы Профессор — который исполнял роль почтмейстера и еще прежде обратил на меня внимание благодаря дерзким репликам, которые я иногда позволял себе на его занятиях, — не знал моей фамилии, я бы, наверное, так и не получил письмо, меня дожидавшееся. Но поскольку мы с Профессором были знакомы, он спокойно сунул письмо за обшлаг рукава и по завершении поверки с доброжелательной улыбкой вручил мне.

На конверте, который я теперь держал в руках, несомненно значилось мое имя — и притом написанное математическим почерком отца, как я тотчас с тревогой осознал.

Чтобы изучить это послание в спокойной обстановке, я покинул казарму и отыскал укромное местечко за большим валом с четырьмя укрепленными воротами, который окружал город, превращая его в подобие античного военного лагеря. К этому часу арабы уже расстелили там маленькие коврики и с низкими поклонами совершали предписанную молитву. Я нашел себе место чуть поодаль от этих бормочущих групп, у основания исполинского перечного дерева, перистые листья которого затеняли крепостной ров, и с бьющимся сердцем распечатал письмо.

Когда я разворачивал вложенные в конверт листки, из них выпорхнула денежная купюра, и это (словно принесенная голубем оливковая ветвь) показалось мне добрым знаком. Уже в первом абзаце я нашел объяснение тому, каким образом письмо до меня добралось.

«Мой дорогой Герберт, как мне стало известно благодаря обстоятельному сообщению доктора Гупиля из Марселя…» — такого поворота событий я, конечно же, предусмотреть не мог.

Впрочем, читая письмо, я вскоре убедился: ожидая, что мне придется иметь дело с многостраничными заботливыми упреками, я недооценил своего старика. На такое тут и намека не было. К сожалению, это удивительное письмо потом в какой-то момент пропало; я долго хранил его как образец мышления позитивистского поколения. Его можно сравнить разве что с рассуждениями шахматиста, анализирующего неожиданный ход противника. Чтобы понять такого рода хладнокровие, нужно хорошо представлять себе атмосферу буржуазного дома в Северной Германии на рубеже столетий: я теперь предполагаю, что в той среде отношения между отцом и сыном были не столько воспитательным процессом, сколько общением участников тайного заговора.

Я с изумлением узнал, насколько по-разному можно смотреть на одни и те же факты. Старика, похоже, волновал не столько авантюрный, сколько юридический аспект происшедшего: поскольку он сразу, как только получил письмо Гупиля, пустился в дорогу и подал жалобу в отдел министерства иностранных дел, занимающийся такими делами. Отца, похоже, не очень волновало, что я тем временем могу набить себе шишек, ибо он руководствовался принципом: если молодой человек вообще чего-то хочет, это уже хорошо; ведь и корабль может маневрировать, только если ветер дует ему в паруса, а откуда этот ветер взялся, не так уж и важно… Отец выражал надежду, что сразу после рождественских каникул я вернусь на школьную скамью. А чтобы я не терял время попусту, он набросал небольшой план, состоящий в том, что здесь я должен говорить только по-французски, должен учиться стрелять и маршировать и, наконец, в любом случае должен добиться, чтобы мое имя внесли в список претендентов на капральское звание.

Последнее требование показалось мне удивительным прежде всего потому, что показывало: за те три дня, когда Старик занимался хлопотами по моему делу в Берлине, он успел составить себе более точное представление о порядках в Бель-Аббесе, чем имел я сам. Претенденты на капральское звание здесь действительно были, но их положение казалось мне незавидным. Старослужащие, которые давно утратили всякое стремление достичь хотя бы низшей ступени на большой иерархической лестнице упорядоченного мира, обычно называли их капральскими баранами или капральскими идиотами. Но если снизу на них косились завистливыми взглядами, то для начальства они служили козлами отпущения — при любом происшествии, нарушающем порядок. Их положение было как у сторожа парка, который требует от хулиганов из пригородов, чтобы они соблюдали все предписания. Когда для всех других служба — в первой половине дня — заканчивалась, можно было видеть, как люди вроде Мелана, Полюса или Кандидата молниеносно наводят порядок в своих вещах и, сопровождаемые злыми шуточками старослужащих, спешат на отдаленный учебный плац.

Мой Старик, выходит, не жалел ни времени, ни денежных средств, чтобы вернуть меня домой, но много шуму не поднимал. Он, правда, и раньше говорил, что такие издержки следует рассматривать как естественный долг, который каждый отец возвращает деду; это был еще один его принцип. Все-таки меня не покидало чувство, что я несколько злоупотребил предоставленным мне кредитом доверия; и теперь, прочитав, а потом и перечитав письмо, я понял, что имею все основания быть Старику благодарным.

С другой стороны, на меня, разумеется, не произвели впечатления добрые и разумные советы, которые содержались в письме. Я не собирался им следовать, потому что сами боги распорядились так, что ради успеха всегда приходится попотеть, а чтобы приобрести жизненный опыт — испытать боль. Я полагал, что шахматная партия только начинается. Мне казалось, сейчас самое время отправиться в незаселенные области, если я не хочу бесславно вернуться домой, и я начал присматривать себе сообщника.

Поскольку нужды в деньгах я теперь не испытывал, у меня появился досуг, позволявший вплотную заняться своими планами. Я располагал гигантской суммой в сто марок: это было больше солдатского жалования за пять лет и, вероятно, давало мне больше возможностей, чем если бы я обладал крупным состоянием, но находился в любой другой ситуации.

Как только у меня в кармане завелись звонкие монеты в сто су, я почувствовал, что на меня теперь смотрят как на другого человека. Все началось с того, что Массари предложил мне свои услуги — за царское вознаграждение в сорок пфеннигов, которое я должен был выплачивать ему раз в десять дней. Я издавна грезил о том, как было бы хорошо, если бы человек мог расщепиться на две части: одна целиком посвятила бы себя своим склонностям, тогда как другая занималась бы необходимыми делами. Теперь нечто подобное осуществилось в реальности: Массари, можно сказать, превратился в мое второе «я». Когда по утрам дежурный громовым голосом объявлял побудку, я позволял себе еще четверть часика поваляться в постели, пока Массари не принесет мне кофе. Потом он принимался одевать меня, точно я был манекеном, и придирчиво обходил вокруг, сдувая с кителя последние пылинки. Стиркой и уборкой он занимался так тщательно, что от этих забот я совершенно избавился.