Взрыв. Повесть - Ирина Гуро

В этом определенно проявлялось что-то новое, делавшее его не то чтобы совсем другим человеком, но как бы вышибленным из своей обычной роли горлопана, циника, бахвала. И, выйдя из роли, он оказался неприкрытым, голым и ранимым, как улитка, высунувшаяся из панциря. И это располагало Василия к нему. С болью он вспомнил, что так и не выполнил просьбу Владимира Михайловича разыскать Женьку «Беспощадного».

— «Ты слушать исповедь мою сюда пришел. Благодарю»… Помнишь у Лермонтова? — Женька усмехнулся, облизнул пивную пену с губ.

— Да. Но ты хотел рассказать…

— Не бойся. Я не раздумал, — усмехнулся Женька. — Помнишь, в Питере я около матросика в комендатуре ошивался? Я тогда по молодости о подвигах мечтал, о геройстве. А подвигов, понимаешь, не видно было. А что было? Душить контру! Ловить бандитов! Трясти спекулянтов! А мне этого, черт возьми, было мало… И тут вот подчалил ко мне один длинноносый. Телеграфист. Фамилия неблагозвучная: Штыкач. Может, знал?

— Знал, — подтвердил Василий.

— Вот взялся он меня обрабатывать. «В тебе, Женька, бунтарь сидит. Вот и иди в партию бунтарей — у нас и лозунг подходящий: „В борьбе обретешь ты право свое“. В борьбе, а не в прыганье по вагонам за несчастным мужичонкой, что мешок отрубей принес. Не мелочись, ты на крупное дело способен»… Ну, и все такое. Послушал я, послушал и подался в эсеры. Был в Питере такой — лохматый, в пенсне, по прозвищу «Диоген». Он объяснял так, что жил некогда мудрец с таким именем, жил в бочке, поносил сограждан, искал настоящего человека. Вот и мой Диоген таким человеком оказался…

Женька задумался, помолчал.

— А может, он действительно был настоящим человеком. Но уж очень, понимаешь, не от мира сего. А другие, совсем другие, вокруг него так и крутились. И, прикрывшись его высокими рассуждениями, делали свои дела.

Все это показалось Василию весьма туманным и далеким от того, что он хотел от Женьки услышать. И он спросил:

— А как же ты попал в Москву?

— В Москву вот так. Мой Диоген — надо тебе сказать, что я при нем был вроде бы адъютантом, — переругался со своими единомышленниками и стал откалываться от левых эсеров. И послал он меня со своим длиннющим, как он сказал, «программным» заявлением в Москву, в ихний центр. Уж не знаю, почему он решил из меня гонца сделать, все равно как «Ваську стремянного» — помнишь, стихи учили, про князя Курбского?.. Ну, я отправился. Явился по адресу в Трехсвятительский переулок, передал письмо. Велели мне обождать. Жду. Паек дают, деньги платят, — чего мне? Тут начались события: как раз во время мятежа я при штабе находился, а потом, когда они все поразбежались, остался я как на льду… Насмотрелся я, как «в борьбе право свое обретают», — сыт по горло! Но и к другому чему не пристал… Брожу по Сухаревке, тому-другому подсобляю, — голодный не ходил. Но, скажу тебе, тоска меня заела. И не до кого притулиться. Как раз в эту пору встречаю я такого типа, Петрикоса. Ну, это его так звали. А по-настоящему он Петр Иванович Косичкин. Эсер ли он, анархист ли, не знаю, но на Трехсвятительском он, можно сказать, своим человеком был. Личность, скажу тебе, интереснейшая! Наружностью — гнида! Абсолютное ничтожество с наклонностью укусить, подколоть, ножку подставить. Но что-то в нем было такое… В общем, он больше их всех, моих волосатых, понимал и в конспирации, и в приспособлении к обстановке. Еще когда я при штабе был и все вроде шло по восходящей — наши гоголем ходили! — а Петрикос уже на сторону глядел. Вроде, знаешь, собаки, которая загодя землетрясение чует и убегает из дому. И вот, когда я шатался по Сухаревке, наскочил на меня Петрикос. Я так понял, что хотя это получилось случайно, но был я ему нужен. Не для политики, мне теперь так сдается, что политика ему теперь до печки была, а для его собственных дел. Дела же у него были такие: скупка-продажа антикварных вещей. Ну, знаешь, барахла всякого старинного и камушков. И картинки тоже шли. Подлинники. Дело это, я тебе скажу, в самом деле стоящее. Почему? Объясню, если ты не знаешь…

— Понятия не имею, — пожал плечами Василий.

Кажется, Женька все-таки доберется, хотя и окольными путями, до того, что единственно интересует Василия. А что-то ему подсказывало, что будет, будет в рассказе Женьки такой момент, такая точка… Ведь неспроста подхватил его на Сухаревке такой, видно, не простой тип — Петрикос!

И потому Василий заказал еще пива и продолжал слушать складный, несбивчивый рассказ Женьки.

— С антиквариатом этим, значит, такое дело. Когда скинули царя и аристократия подалась за границу, те, кто оставались, челядь всякая, ну, и та шушера, что вокруг царского двора вилась, порастаскала всякий шурум-бурум из дворцов. Что не успели реквизировать или уничтожить. И в голодное время они пустили это все в оборот. Ну, кто покупал? Известно — иностранцы. Мой Петрикос и был посредником, плавал в мутной водичке между этими, как говорится, осколками чуждых классов и иностранными ценителями. И на этом неплохо зарабатывал. Честно скажу, и я при нем зажил. Подлатался. Стал пижоном ходить. А делов всех мне было только что снеси туда-сюда чего. И в случае задержания твердить: попросил на базаре какой-то человек передать по такому-то адресу. Конечно, адресок липовый. И на том стоять… Надо тебе сказать: Петрикос обставлял свои дела отлично, — я ж тебе говорил, он насчет конспирации был мастак. Случалось мне: носил я в потертом портфелишке завернутые в старую газету бриллианты чистой воды. Мне это дело нравилось. Политика, я уже тебе сказал, мне осточертела.

А насчет «бывших», конечно, я был в полном курсе, поскольку выполнял поручения Петрикоса: снести что куда, взять, передать на словах… Было еще такое. Встречался Петрикос с каким-то типом в ресторане при бегах, сидели, обговаривали какие-то, видать, секретные дела. Почему я думаю, что секретные? Потому что всякий раз Петрикос мне велел следом за ними идти, проверять, не нацеплен ли им хвост…

— Что ж, тут тоже дело было в камушках или в этих… антикварных? — спросил Василий.

— Ну нет. Насчет «продукции», так этим тут и не пахло.

— Значит, что? Политика?

— Вернее всего.

— А почему ты так полагаешь?

— Да просто потому, что ничего от него Петрикос не получал и ему не передавал. А только были у них разговоры. Тип этот жил в номерах «Центральные». Хоть, по одежде судя, маскировался, но морду куда спрячешь? Самая офицерская морда. Ну, и опять же: Петрикос особые меры предосторожности принимал. По желанию Петрикоса я снял себе угол в одном домишке в Сокольниках, рядом с ним. И каждое утро ходил к нему, как на службу: чего надо, какие, мол, будут распоряжения. Однажды пришел — дверь на замке. Ну, это и раньше бывало. Прогулялся, пришел снова — замок! Уже к ночи зашел — никого! А когда и на следующий день то же самое, тут мне стало беспокойно. Думаю, схватили Петрикоса. По правде сказать, не пожалел я — страшненький был человечек. И даже как-то спокойнее и свободнее себя почувствовал. Года мне вышли, документы в порядке, думаю, запишусь на фронт… Тебя, может, это удивляет? И напрасно. Я ведь не за старый режим. Так все получилось: жизнь меня в сторону уводила…

Надумал я это насчет фронта и вроде старую жизнь — к черту! И вдруг все опять повернулось… Вечером ходил я бесцельно по бульвару. Присел на скамейку. Поискал закурить по карманам, спичек нет. Смотрю — рядом сидит какой-то… Спросил у него спичку. И вдруг узнаю того самого типа, который с Петрикосом в ресторане… Любопытно мне стало. «Я, говорю, вас помню, вы с моим знакомым встречались, с Косичкиным, я вас вместе с ним видел. Не знаете ли, где он сейчас?» — «Понятия не имею. Я его и знал-то так… случаем». А глаза бегают. Чувствую, неспроста и наверняка про Петрикоса больше моего знает… Но я виду не подаю. «Да, говорю, сгинул куда-то. Это уже немало времени прошло». — «Ай-яй-яй! — говорит он. — Очень жаль». И опять повторяет, что мало его знал… «А вы что поделываете?» — спрашивает. Я и ляпнул ему: «На фронт собираюсь!» Он вроде бы испугался. «Не советую, говорит, дела сейчас там неважные. А вы человек молодой, перед вами вся жизнь». Разговорились мы. Я сумел ему доверие к себе внушить. Он говорит: «Я могу вас устроить на хорошее место». Я согласился. Просто так, без интересу. Такая, знаешь, апатия у меня. И все на свете безразлично. Куда волной повернет, туда и плыву: как щепка в половодье. «Зайдите ко мне, говорит, в гостиницу. Я вам записку дам. Я сам финансовый работник, у меня связи…» И правда, написал он одному, тоже, видать, из офицеров, только теперь на службу к большевикам подался: в губпродком. И взяли меня туда делопроизводителем. Стал служить, понемногу забывать прошлое… И тут и произошло это самое: взрыв в Леонтьевском… Понимаешь, это ведь во мне самом взрыв этот случился! Когда я прочел в газете, что это дело рук эсеров да анархистов, я этому сразу поверил! И прямо тебе скажу, жить не захотелось…