Мир русской души, или История русской народной культуры - Анатолий Петрович Рогов

и большинству еще казалось, что с этих минут у них и впереди теперь будут только солнце, простор и радости.

Сейчас-то если и есть у каких пастухов такие рожки, то наверняка на всю Россию считанные единицы. А еще лет пятьдесят-семьдесят назад их было полно, и пробуждались под их прозрачные, веселые, зовущие невесть куда напевы миллионы и миллионы почитай что во всех русских селах и деревнях.

И триста лет назад миллионы и миллионы так пробуждались. Причем и во всех небольших и малых городах, ибо скотину тогда держали и там.

И семьсот, и тысячу лет назад, и невесть еще сколько до того.

И души эта музыка тоже лепила своей глубочайшей зоревой красотой, особенно ребятне.

А былины, торжественные славы князьям и их ратям и исторические сказания пелись в древности под переливчатый, колдовской рокот гусель яровчатых, многострунных, которые были широко распространены у восточных славян уже в шестом веке.

А на бой воинов тогда поднимали громогласные ревы медных и серебряных труб, неудержимая дробь барабанов, гром литавр.

Плясал же народ под залихватские пиликанья двух- и трехструнных гудков, напоминавших скрипки, переборы домр, перезвоны бубнов, напевы сопелей и дудок.

Музыка этих же инструментов сопровождала и некоторые ритуальные и обрядовые действа, которых, как вы знаете, было превеликое множество. А вот песни обрядовые пелись уже без сопровождения, как сольные, так и хоровые, вся их мелодика, все звуковое узорочье выводилось голосами.

И лирические и бытовые песни никогда не сопровождались музыкой. А они были в основном протяжными, широко распевными, какими только и могли быть песни на такой просторной земле, и вместе с тем они были всегда душевно очень напряженными, — русские же не умеют чувствовать в полсилы, только в полную, до кипения и взрыва! — и эти глубочайшие состояния и настроения передавались в песнях тоже только голосами, как одиночными, так и многими, слитыми воедино: протяжное многоголосье расцвечивалось необычайно, с непременными подголосками, подчас пронзительнейшими до озноба, которые оттеняют баритональные и басовые фоны, а первый голос ведет и ведет свой задумчивый или грустный, или тоскующий, или обнадеживающий, или печальный, или веселый, или еще какой проникновеннейший рассказ, который всем переворачивает души.

Но на какую именно мелодию, что исполнилось, мы, к сожалению, не знаем, ни одной подлинной древней песенной мелодии не записано, хотя нотная, так называемая крюковая грамота существовала на Руси уже в двенадцатом веке.

И все же представить, почти что воскресить, почти что услышать тогдашнее народное пение мы можем, потому что оно, точнее — принципы протяжной народной песни легли когда-то в основу русского церковного богослужебного пения, так называемого знаменного распева.

Знамена — это особые нотные знаки, похожие на крючки, которые ставились в церковных книгах над словами ирмосов, кондаков и стихирий, показывая, как именно они должны петься. Это называлось еще крюковой нотацией, и изобретена она на Руси вероятнее всего в одиннадцатом веке, во второй его половине, так как от двенадцатого века сохранилось уже несколько таких певческих крюковых книг.

Дело в том, что музыкальные инструменты в православных храмах запрещены, и все богослужения сопровождались и по сю пору сопровождаются только пением хоров, одного или двух, на правом и левом клиросах. Знаменный же распев был подразделен на три: на распространенный, или большой, особо пространный и мелодически очень цветастый, который употреблялся по большим праздникам; на средний, или обычный большой, менее пространный и цветастый, — для воскресных дней; и малый — из сжатых и кратких напевов, употребляемых вне торжественных богослужений. Вообще-то в основе их всех лежали еще греческие восемь гласов или напевов — восьмигласие, октоих, но богатейшие мелодические принципы протяжной народной песни позволили и на этом восьмигласии развить, расцветить каждый распев необыкновенно, причудливейше, превратив русскую литургию тоже в нечто совершенно неповторимое как в хоровом, так и в вокальном искусстве, ибо знаменное пение включало в себя и демественное, то есть свободное, использование и красоты редчайших голосов. Действенное пение очень любил еще Ярослав Мудрый.

Да каждый бывавший или постоянно бывающий в пусской церкви, где есть настоящий хор, прекрасно знает как бесподобно его пение, как оно величественно, проникновенно, страстно, богато, а зачастую и виртуозно мелодически, как завораживает и облегчает, высветляет душу, отрывая ее от земли и унося в горние выси.

К пятнадцатому веку на Руси были распеты очень многие церковные книги, и знаменный распев достиг такого же высочайшего совершенства и национального своеобразия, как иконопись и зодчество.

И к счастью, древние грамоты и книги сохранили нам и имена выдающихся распевщиков, а по существу-то композиторов, сочинявших и исполнявших первыми эти духовные песнопения… В Новгороде Великом в первой половине шестнадцатого века славился Иван Акимов сын Шандуров, который помимо распевов написал и музыкальную грамматику: «Учение о триестествогласии, или тризвучии, правила гармонии, указывающие пределы для мелодических скачков голоса». В «Усольской стране» знаменитым распевщиком был Степан Голыш, создавший свою певческую школу, из которой вышел еще один блестящий композитор и певец — Иван Лукошко, или Лукошков, в иночестве Исайя, ставший архимандритом Рождественского монастыря во Владимире. У новгородцев братьев Василия и Саввы Роговых у каждого была своя самостоятельная певческая школа, в которые приезжали учиться чуть ли не со всей Руси — так они славились. Причем Василий, в постриге Варлаам, руководил ею до последнего дня своей жизни, а она была долгой, и упокоился он в высочайшем сане митрополита Ростовского. Вот как ценились и почитались подобные творцы! При Иване Грозном очень славилась школа его певчих дьяков Федора Христианина и Ивана Носа. Иван Нос распел стихири, богородичные, многое другое. Дьяк Иван Безбородое распел Псалтырь.

И каждый истинный творец, конечно же, вносил в это искусство что-то свое, новое, так что знаменные распевы непрерывно совершенствовались, усложнялись, богатели, никогда вместе тем не теряя своей корневой связи и опоры на протяжную народную песню.

Даже Грозный царь и тот ведь, как известно, вложил в сию копилку пусть небольшую, но все же свою толику: написал две стихири — сами стихи, указав мотив, на который они должны петься. Одну — посвященную памяти митрополита Петра, перенесшего столицу митрополии из Владимира в Москву, вторую — посвященную Сретенью Владимирской Богоматери. И еще написал канон ангелу «Грозному воеводе», который подписал своим любимым литературным псевдонимом: «Парфений Уродивый».

Вы вдумайтесь: деспот, страшнее которого русская история не видела, сочиняет духовные песнопения, и безумно любит их, и всякое иное пение любит, и всякую музыку — слушал гусляров, рожечников, гудошников и иных музыкантов постоянно; и знает, понимает, чувствует все это не хуже своих талантливейших распевщиков-композиторов