Зощенко - Бернгард Рубен

Находился Зощенко в центре внимания и сугубо профессиональной среды. Туча литературных мародеров-плагиаторов из газетных рассказчиков и фельетонистов бросилась подражать ему; критики и литературоведы разбирали написанное им по косточкам, искали и находили литературных предтеч среди классиков (назывались, как обычно, Гоголь, Достоевский, Чехов, а прежде всех — Лесков), нередко ругали, свысока признавали, намеренно не замечали, по-разному объясняли причины столь массового успеха у читателей.

Наконец, в том же знаменательном для него 1928 году издательство «Academia» — наиболее респектабельное, историко-культурной направленности, с научной и редакционной тщательностью выпускавшее широкий спектр книг по философии, теории литературы и искусства, солидные мемуары, собрания сочинений известных европейских авторов и знаменитую библиотеку «Сокровища мировой литературы», — начало издавать новую серию «Мастера современной литературы», представляющую лучших отечественных писателей. В этой, как выразились бы теперь, престижной серии в порядке установленной очередности были запланированы книги о И. Бабеле, Бор. Пильняке, Викторе Шкловском, Мих. Кольцове, В. В. Маяковском, Всеволоде Иванове, Бор. Пастернаке, И. Эренбурге, Н. Асееве, Максиме Горьком, Леониде Леонове. А открыла серию стоявшая в той именитой дюжине под первым номером книга о М. Зощенко. Она содержала три исследовательских статьи и статью самого Зощенко «О себе, о критиках и о своей работе». Виктор Шкловский рассуждал в этой книге «О Зощенке и большой литературе», а объемное исследование лингвиста и литературоведа В. В. Виноградова, будущего академика, называлось «Язык Зощенки». (Кстати, к тому времени у В. В. Виноградова была опубликована работа «О поэзии Анны Ахматовой».)

Выход в свет «академической» книги о нем зафиксировал нахождение Зощенко на вершине славы. Что и подтвердило первое собрание его сочинений в шести томах, предпринятое издательством «Прибой» в 1929 году.

Тем не менее «высоколобые» критики и редакторы солидных журналов, уверенные в том, что они формируют литературу с большой буквы, отказывали в художественной ценности рассказам Зощенко, имевшим массовый успех у читателей: юмористика, место которой в журнальчиках такого сорта, как «Смехач», «Бегемот», «Пушка», «Бузотер», «Чудак», «Ревизор»… Эту их позицию относительно самого жанра подкрепляла и обильная производительность зощенковского пера — счет его рассказов и фельетонов во второй половине двадцатых годов шел уже на сотни, причем многие из них преследовали лишь злободневные цели и, естественно, не поднимались до высоты его сатирических шедевров, хотя неизменно находились на этом главном для него тогда направлении. И «высоколобые» намеренно обходили Зощенко своим вниманием и считали его успех легковесным.

А та критика, которая горячо обсуждала его творчество, делала это по большей части с классовых позиций — или хвалила за осмеяние, непримиримость к «мещанам», «мелкобуржуазным обывателям», или рьяно ругала, громила за то, что он сам и есть воплощение, апологет мещанства и обывательщины. Серьезная же, не вульгаризаторская критика вынуждена была анализировать его сатиру весьма осторожно, в сугубо литературоведческих рамках, никак не углубляясь во всю полноту социальной картины, отражаемой при помощи изобретенной им формы рассказа с обобщенным, типизированным героем-сказчиком. Да ведь и жили в то время очень многие в СССР с искренней верой и воодушевляющей надеждой на скорое-скорое светлое будущее, которое должно было приближаться с каждым днем…

Не отклоняясь в подробности и оттенки тогдашней литературной борьбы, обратимся к оценкам и мыслям самого Зощенко, как по поводу своих произведений, так и насчет литературного процесса тех лет вообще. В статье «О себе, о критиках и о своей работе», которая открывала посвященную ему книгу в издательстве «Academia», он писал:

«Относительно моей литературной работы сейчас среди критиков происходит некоторое замешательство.

Критики не знают куда собственно меня причалить — к высокой литературе или к литературе мелкой, недостойной, быть может, просвещенного внимания критики.

А так как большая часть моих вещей сделаны в неуважаемой форме — журнального фельетона и коротенького рассказа, то и судьба моя обычно предрешена.

Обо мне критики обычно говорят как о юмористе, о писателе, который смешит и который ради самого смеха согласен сделать черт знает что из родного русского языка.

Это, конечно, не так.

Если я искажаю иногда язык, то условно, поскольку мне хочется передать нужный мне тип — тип, который почти что не фигурировал раньше в русской литературе.

А относительно мелкой литературы я не протестую. Еще неизвестно, что значит сейчас мелкая литература.

Вот в литературе существует так называемый „социальный заказ“. Предполагаю, что заказ этот в настоящее время сделан неверно.

Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой.

Видимо, заказ этот сделан каким-нибудь неосторожным издательством. Ибо вся жизнь, общественность и все окружение, в котором живет сейчас писатель, заказывают конечно же не красного Льва Толстого. И если говорить о заказе, то заказана вещь в той неуважаемой, мелкой форме, с которой, по крайней мере раньше, связывались самые плохие литературные традиции.

Я взял подряд на этот заказ.

Я предполагаю, что не ошибся.

В высокую литературу я не собираюсь лезть. В высокой литературе и так достаточно писателей.

Но когда критики, а это бывает часто, делят мою работу на две части: вот, дескать, мои повести — это действительно высокая литература, а вот эти мелкие рассказики — журнальная юмористика, сатирикон, собачья ерунда, это не верно.

И повести и мелкие рассказы я пишу одной и той же рукой. И у меня нет такого тонкого подразделения: вот, дескать, сейчас я напишу собачью ерунду, а вот повесть для потомства.

Правда, по внешней форме, повесть моя ближе подходит к образам так называемой высокой литературы. В ней, я бы сказал, больше литературных традиций, чем в моем юмористическом рассказе. Но качественность их лично для меня одинакова.

<…> А беда вся в том, что особенно последние два года, в силу некоторой усталости, отчаянной хандры и еженедельной обязательной работы, я ухитрился написать много плохих мелких вещей, которые на самом деле не поднимаются выше обычного журнального рассказа. Это еще больше сбивает критиков, которые с большой охотой и чтоб впредь не возиться со мной загоняют меня чуть не в репортеры.

Но я опять-таки не протестую.